«…педагогический персонал не разъясняет смысл событий, не разоблачает сухаревские небылицы. Когда дети играют в красную и белую гвардию, руководительницы явно на стороне последней».
В здравнице Казаченковых о Красной Армии и пикнуть не разрешалось, а уж насчет сухаревских небылиц… Тряхнув головой, Ася читает дальше:
«…находятся дети, которые протестуют, почему нет икон, даже пугают адом тех, на ком нет креста. Одного мальчика, сына коммуниста, дети травили при пассивном отношении старших, и он ушел домой до срока».
В конце заметки большевистская газета призывала: «Берегите детей не только от голода, но и от тлетворного влияния».
— Похоже? — спросил Федя.
Солнечные лучи, ворвавшиеся в зал через высокое распахнутое окно, освещали светловолосую голову с затылка, лицо Феди было в тени. Но и тень не мешала Асе различить, каким суровым огнем загорелись глаза, смотрящие на нее в упор.
— Похоже, — с виноватым видом пролепетала Ася, не вполне уяснив, чего добивается от нее Федя.
— Заметь, Аська, — Федин перепачканный палец поднялся кверху, — «Правда» в канун Дня пропаганды печатает это на видном месте. А мы молчим.
— А как… А что надо?
— Собирайся, идем!
Ася испуганно сказала:
— Нас не пустят. Там знаешь какой затвор? — Пальцы девочки пытались изобразить фигурный ключ, бдительно хранимый тетей Грушей.
— А мы не туда. Ломиться к твоим богачкам не будем. Нам есть куда идти. Тебя ведь просили, если будет невмоготу? Просили?
Асины щеки стали красней колесницы, родившейся под ее кистью. Однажды весной, после очередной стычки с Ксенией, Ася, всхлипывая, рассказала Феде и Кате о своей встрече с Крупской. Возможно, Асе в тот час очень хотелось уверить товарищей, что она своя, что она не хуже других, потому с особенным чувством прозвучали прощальные слова Надежды Константиновны: «Будет невмоготу, прибежишь сюда».
Прозвучали эти слова как-то так, что можно было подумать: Крупская усиленно просила Асю заходить почаще…
Но Ася-то понимает, что ждет ее страшный конфуз, что Крупская не может так долго помнить девочку в бархатном капоре, да еще болтавшую всякую чушь, что у Крупской много дел и много встреч с умными людьми…
И при ком опозорится Ася? При Феде!
— Сегодня нельзя, — быстро говорит она. — До восьмого точно нельзя! Ведь это, Федька, Наркомпрос, это внешкольный отдел, это и есть пропаганда. Ты сам говорил, что они всю работу проводят. Сегодня никак нельзя…
— Именно сегодня, — отрезает Федя. — Именно перед Днем пропаганды. «Правда» знала, когда печатать, не откладывала.
— Ладно, идем! — говорит Ася, зная, что Федю не переспоришь. — Но с условием… — Для Аси несомненно, что человек, не разрешающий детям высовываться зимой в форточку, требует от них и опрятности. — С условием, что ты вымоешь руки…
— А ты… А ты в зеркало глянь. Сама как зебра.
31. Встреча на бульваре
Старательно отмыв все колеры, действительно делавшие ее лицо несколько полосатым, Ася набросила на сарафан легкую белую кофточку, недавно переделанную для нее Варей из старой маминой блузки. Кофточку Ася зря не надевала: ветхая да и мыла нет. Но сейчас она все-таки шла в учреждение, возглавляемое Крупской, и шла не одна — тоже немаловажное обстоятельство! Однако Асю не развеселил ни праздничный наряд, ни то, что в вестибюле на самом почетном месте уже приколачивали огненную колесницу.
Асе не по себе. Впереди неминуемый конфуз при встрече с Крупской. Впереди разговор о Казаченковых. Необходимый разговор, но что скажет тетя Анюта, и без того убитая Асиной неблагодарностью?
А приезд колонистов? Пока Аси не будет, здесь, в детском доме, произойдет долгожданная встреча.
Все уже готово к этой встрече. Плакаты повешены, дортуары выглядят так, словно ожидается делегация от пролетариев всего мира. А в лазарете Яков Абрамович, как шальной, наводит порядок, будто все колонисты едут домой с плевритами и ангинами.
Татьяна Филипповна сказала, что встреча должна быть торжественной и горячей, чтобы каждый почувствовал, как это радостно — вернуться в родной дом. Говоря так, она, по разумению Аси, представляла себе час, когда Шуркин отец, бородатый командир в простреленной шинели, покажется на пороге детского дома. Этого часа ждут все детдомовские мальчишки…
Внизу, в вестибюле, Асю поджидает неумолимый Федя. За кожаный поясок засунут номер газеты. В калитку Федя шагнул первым, Ася плелась позади.
Мама говорила, что в трудные минуты надо быть философом. Ладно. Будь что будет…
До бульвара дошли молча, но, только ступили на аллейку, Ася вскрикнула:
— Видишь, кто идет?! Видишь, придется вернуться…
— Ну вижу… — бурчит Федя. — Подумаешь, Варя…
Вообще-то он уважает Варю. Идейный человек, готовится на рабфак — на рабочий факультет, где даже малограмотного человека могут обучить высшим наукам. Если бы не возраст, Федя и сам бы двинулся на рабфак… Однако сейчас Варя вовсе некстати встретилась на пути.
Но Варя считает, что кстати. Она раскрывает одну из книжек, которые тащит с собой, и, вынув конверт, радостно им машет:
— Аська, пляши!.. Жив-здоров!
Приплясывая, Ася бежит к Варе. Подождав Федю, она читает вслух о том, как красные войска бьют деникинцев, о том, что победа близка, и о том, что руки Андрея соскучились по работе, по торфу. Федя слушает с интересом и даже с почтением, вместе с Асей радуется письму, пришедшему с фронта.
Ася тащит Варю:
— Бежим к Татьяне Филипповне! Ей сразу веселее станет. Ведь мы от Андрея тоже долго не получали писем. И вот, пожалуйста!
Варя отводит глаза:
— Идите, ребята, куда шли.
Ася удивлена. Варю выручает возглас Феди:
— Наши! Вот они, черти!
По бульвару, на дорожках которого пестреют первые опавшие листья и шелуха подсолнухов — эти дорожки никто не убирал в Москве девятнадцатого года, — спешат, шеренга за шеренгой, колонисты. Сотня ребят, сотня знакомых лиц. Ася кричит на весь бульвар:
— Ой, Катька!
— Аська! Длинная стала.
— Ой, ты и черна!
— Федька, ура!
Пока колонисты еще не нарушили рядов, Ася видела Ксению. Размахивая по-военному руками, представительница Союза молодежи шагала чуть поодаль, зорко следя за колонной. Где же сейчас Ксения? Куда подевалась?
Вцепившись в загорелую Катину руку, Ася беспокойно озирается.
Правда, где же Ксения? Заметила она или не заметила, что это именно Ася Овчинникова внесла анархию в сплоченные ряды? Оглядывается и Катя:
— Ксения Петровна! Вот же Аська!
Ксения смотрит на Асю и вдруг подмигивает ей, как старый товарищ. А Ася… Честное слово, еще никогда, никогда Ася так глупо не улыбалась…
Солидно, вразвалочку идет Федя, чтобы переброситься словом-другим с Ксенией. Ася шепчет подруге:
— Катька! С чего это она мне? Видела?
— Все вижу! — Толстые добродушные губы складываются в лукавую гримаску. — А что? Она ведь меня просвещала, готовила в Союз, я же к весне дорасту. Ну и я ее просвещала. Да еще Татьяна Филипповна писала ей насчет тебя. Много чего написала. — Катя так почернела за лето, что улыбка ее стала ослепительней прежнего. — Теперь Ксения хочет, чтобы ты стихи сочинила к Октябрьским торжествам.
Ася не позволяет себе ни взвизгнуть, ни подпрыгнуть. Но удержаться от того, чтобы не чмокнуть Катю, не в силах. Хотя теперь доказано, что поцелуи вредны; даже рукопожатия и те отменяются по соображениям гигиены.
— Катька, вспомни, что Ксения еще про меня говорила?
— Что ты сделана из хорошего материала.
Для Аси не секрет, чьи слова повторяла Ксения, но для всего мира — секрет! Одна Ася владеет тайной двух взрослых людей… Подчеркнуто безразличным тоном девочка осведомляется:
— Ей только одна Татьяна Филипповна писала?
Улыбка вновь шевелит губы все знающей и все понимающей Кати.
