Ася ходила гордая, она знала, что в Москву на праздник прибудут представители Торфостроя, что Ася у них в списке красноармейских детей. Ей все известно про Торфострой, не зря Варя нет-нет да подкараулит на вокзале теплушку, ту, что когда-то привозила Андрея в Москву, — узнает, нет ли вестей.

Многие организации заботятся о своих сиротах. Например, Федя как-то получил от Союза рабочих по стеклу и фарфору тетрадь в клетку, орехов и шепталы. Но первым под май в его коммуне поздравили Шурика Дедусенко, не кто-нибудь поздравил, а пищевики! Отвалили восемь галет, изюму (сто тридцать девять изюмин) и банку детской питательной муки «Нестле». Завидно одарили Шурку. И правильно! Ведь в коммуне у Шурки и Феди еще трое Филимончиковых, всем известно, что у них на белом свете нет никого, кроме друг друга.

Федя разорвал на пять частей листок бумаги и начал делить муку «Нестле», вкусную, как раскрошившееся печенье. Делить было трудно, всем хотелось увидеть, как это полагается делать в коммуне, и все толпились, заслоняя свет.

Утром было так радостно, еще лучше, чем на пасху! После вкусного завтрака все гурьбой повыбежали на улицу за калитку. С площади сразу заметно, что детский дом празднует не хуже других. Над колоннами флаг, пониже портреты — Карл Либкнехт и Роза Люксембург. И еще красное полотнище со словами: «Праздник светлой надежды стал праздником добытых и грядущих побед».

Площадь к маю совсем подсохла. Каждый булыжник лежал аккуратно, как хлебец в корзинке, чистенький после весеннего разлива, умытый. Только неудобные эти булыжники — выпуклые. Подметки-то у людей или матерчатые, или веревочные, ногам больно ступать по неровному.

Бывает, вечерами ребята размечтаются о будущем (насчет будущего у них немало светлых надежд) и представляют себе, как трудящийся класс возьмется хозяйничать после войны. Обязательно придумают громадные утюги, чтобы разгладить булыжные мостовые, чтобы превратить их в гладкие, совершенно сплошные, как пол. Ходи сколько хочешь, не жалуйся, что устал.

На площадь стал стекаться народ, прослышавший насчет представления. Татьяне Филипповне давно обещали в райкоме, что знаменитый клоун и дрессировщик Дуров со своими учеными зверьками даст представление как раз против дома имени Карла и Розы.

Ах, каким чудесным мог запомниться этот день!

Пока не приехал Дуров, детдомовцы сбегали на бульвар. Вдоль бульвара по рельсам еле ползли трамвайные платформы с ряжеными. На одной — пролетарий в алой рубахе, крестьянин, дровосек и совсем молоденькая пряха. На другой — боярышни в кокошниках, в легких вышитых кофточках. Боярышни хотя и мерзли, но старательно пели под балалайку.

Вдруг Панька Длинный как заорет:

— Дурова прозевали!

И наврал. Из-за него все побежали обратно, а после ждали и ждали.

Когда наконец из-за угла пустующей зеленной лавки показались толпа мальчишек и лошадка в бумажных цветах, тянущая разукрашенную подводу, детдомовцев повели с тротуара на самую середину площади. Татьяна Филипповна объявляла:

— Пропустите, идет детский дом!

И пропускали.

Дуров явился щеголем, не пожалел хорошего наряда — весь в шелку, в блестках, сразу видно — артист! На первой подводе, в той клетке, над которой торчал железный двуглавый орел, сидела гиена и называлась Капитализм (гиену за это и дразнили, что она капитализм). На второй пыхтел, посвистывал паровичок, а пассажирами — белые мышки. Паровичок был опоясан лентой с серьезной надписью: «Революция — локомотив истории». Но Дуров забывал про надпись и просил своих мышек, как при старом режиме:

— Мадам, поднимите шлейф!

Оттого что народ напирал со всех сторон, мышки пугались, это было видно по их встревоженным глазкам. И все же они, по всем правилам хорошего тона, приподнимали длинные хвосты, касались их лапками.

Больше всего ребята толкались и хохотали, когда началось представление «Издевательства в царской армии». Знаменитый дрессировщик надел офицерскую фуражку с кокардой и бессовестно измывался над собачкой, которая звалась Нижний чин. Наконец Нижний чин не выдержал и как залает, как бросится на проклятого офицера. Так тому и надо…

…Незадолго до ужина Оська Фишер позвал Асю в вестибюль к дежурному Каравашкину. Там незнакомый дядя в галифе и резиновых сапогах вручил Асе, с полным уважением к ней и к Андрею, которого называл товарищем Кондаковым, первомайский подарок, упрятанный в панку — в знакомую Асе грубую реденькую ткань, которую издавна ткали в своих избушках черноболотские крестьянки.

Человек, привезший подарок, сказал:

— Не от Торфостроя, а от Торфодобычи. Чуешь?

— Нет, правда?

Стало обидно за Андрея: ведь никто из московских знакомых не верил ему, что весной начнется добыча торфа, торфяной сезон. Ася, польщенная серьезным разговором, предложила представителю Торфодобычи:

— Показать наш дом?

И смело повела его по этажам, потому что знала: сегодня не осрамишься, ждут иностранную делегацию. Полы протерты даже под кроватями, кровати застланы ровно, без складочек, в дортуаре старших девочек — красота! Постановлено, чтобы на тумбочках было нарядно. Можно постлать салфетку, если найдется. Можно расставить открытки, хотя бы «С днем ангела», если другой нет. Лишь бы было красиво. Коридоры и лестницы специально осмотрены с мокрой тряпкой в руках, чтобы нигде на стене не попалось нехорошее слово.

А главное — мебель! Просто нельзя наглядеться. Не как-нибудь отремонтирована, а по всем правилам столярной науки. Ася нарочно завела своего гостя в классную средней группы. Там возле доски стоит стол, про который она так и выразилась: «Мой стол», и показала палец, зашибленный молотком (сама виновата!), и еще похвасталась следами лака на правой ладони, которые, говорят, не отмоются до конца войны.

Представитель Черных Болот сказал, что потому красноармейцы успешно воюют, что они спокойны за своих детей. Он назвал детский дом завоеванием революции и обещал написать товарищу Кондакову про Асю, про Первое мая и про гостинцы — дар торфостроевцев.

Ушел, началась дележка. С помощью Туси и Дуси Зайцевых Ася разложила на реденькой нанке шесть картофельных ватрушек, испеченных в русской печи. Каждому члену коммуны по одной плюс, добавочек. Леденец, длинный, как карандаш, освободили от яркой обертки и долго распиливали ножичком на пять частей. Поев ватрушек, запихав за щеку свои дольки леденца, Туся и Дуся побежали в дортуар младших — теперь новые порядки, теперь младшие спят отдельно, — побежали вручить маленькой Наташе ее порцию.

Ася осталась, чтобы спрятать Люсину долю в ее тумбочку. Ведь на днях на собрании постановили всем быть в день Первого мая хорошими товарищами. Ася, как хороший товарищ, и стала прятать гостинцы в самое сохранное место; что поделаешь, если среди ребят еще имеются, как их называет Ксения, продукты старорежимного воспитания. Короче, не спрячешь — стырят. И даже самый верный способ обнаружить вора (всем поцеловать иконку) не поможет. Вот Ася и прятала, старалась…

Эх, Катька! Как она может спать? Ася вертится, взбивает подушку, задевает рукой жесткие курчавые прядки. Наконец Катя приподнимается.

— Угомонишься когда-нибудь?

Ася укоряет ее:

— И ты можешь спать?

С жаром, как будто Катя еще не слышала ее рассказа, Ася заново излагает случившееся:

— Главное, Люська заперла дверцу гнутым гвоздем, никак не влезешь… Сверху, значит, кофточка, «Басни Крылова», а пакет позади всего.

Этот пакет долго будет помниться Асе. Люся притащила его от сестры (чистое белье, как она объяснила). Чтобы засунуть поглубже дары черноболотцев, Ася все выгребла из тумбочки.

— Меня как затрясет, — говорит Ася.

— Каждого бы затрясло!

Еще бы! Из пакета, завернутого в афишу, выкатился коржик. В пакете оказалась целая куча коржиков, не ржаных, а чуть ли не из крупчатки. И ведь врала Люська, будто артистам не платят за концерты мукой или еще чем.