Как и все, деловой походкой шагает Татьяна, рядом с ней покорно семенит Ася. Покорно не только потому, что она побаивается своей спутницы в мужских сапогах, но и потому, что в Наркомпросе, по уверению Вари, ее — Асю — ждут всяческие блага. Ложась в темноте спать, они обе помечтали вслух, как сотрудники школьного отдела сначала взглянут на письмо, затем на Асю, всполошатся и спросят, что ей нужней — валенки или талоны в детскую столовую? Как-никак Асина мама была почти что школьный работник…
С Крымского моста Ася увидела четырехэтажное, с большими окнами здание, переданное Народному комиссариату просвещения около года назад, когда вместо Петрограда столицей стала Москва. Сюда, в бывшее учебное заведение для детей московских дворян, она приходила с мамой…
Татьяна обернулась к девочке, которая вдруг уперлась, начала разглядывать застывшую реку, пешеходов, свалку мусора на льду.
— Слушай, Царевна-несмеяна, ты знаешь, что прежде помещалось в этом доме?
— Знаю. Подумаешь… Императорский лицей.
— А знаешь, о чем был первый приказ Луначарского, когда Наркомпрос переехал сюда? — Татьяна, взяв Асю за плечи, заставила ее сдвинуться с места. — В подвале жили люди, низшие служащие лицея: дворники, прачки, всякая прислуга. Нарком распорядился всех их переселить в верхние этажи.
— Ну и что?
— А то, что весело было! Перекочевали, как говорится, из хижин во дворцы.
То и дело подталкивая Асю, Татьяна расписывала, как необычно, можно сказать, дико выглядели коридоры прежнего лицея в первые дни, пока наркомпросовцы не навели порядок. Корыта, прочий скарб и дети… дети… Почище, чем в «Апеннинах»!
Кстати, именно в «Апеннинах», где обитал и люд, причастный к народному просвещению, Татьяна наслушалась рассказов о жизни Наркомпроса, об его истории. События летели так стремительно, что каждое из вновь возникающих учреждений незамедлительно обзаводилось своей историей, своими преданиями.
— Отгадай, в чем еще недавно разъезжали здешние сотрудники? Ну, ездили на обследования, на заседания?
— Как это разъезжали, когда все пешком?
— Вот именно: у них был свой экипаж. Четырехместный, лакированный. Ландо. И лошадь была — красавица, только потом ее нечем стало кормить.
— И кучер был?
— Ого! Самая важная персона в Наркомпросе. Ни за что не соглашался расстаться с цилиндром и парадным кафтаном. Даже лицейские вензеля отказывался отпороть.
— А возить не отказывался?
— Возил. Но восседал на козлах, словно истукан. Ни разу к седокам не повернется. На слипе у него так и было написано: «Презираю новых хозяев».
Довольная, что рассмешила неподатливую девочку, Татьяна не дала разговору смолкнуть. Следом за ландо Ася узнала о шапирографе, на котором размножались наркомпросовские бумаги.
— Знаешь, куда пристроили шапирограф? В карцер!
— У них есть карцер? — Ася чуть не повернула назад.
— Иди, иди. Бывший карцер. На стене до сих пор красуется надпись, вопль какого-то лицеистика: «Отворите мне темницу».
Ася улыбнулась. Татьяна поспешила втолкнуть ее в нетопленный, но чистый вестибюль, затем повела наверх по мраморной, устланной ковром лестнице.
В коридор второго этажа выходило много дверей, на каждой висела написанная от руки табличка с названием отдела: «Отдел школьной политики», «Подотдел съездов»…
— Куда теперь? — подумала вслух Татьяна.
Ася не сразу отвела глаза от приколотого к стене объявления. Замысловатые буквы, выведенные чернилами, сообщали, что в клуб Наркомпроса «Красный Петух» приглашаются все желающие прослушать лекцию о Прометее.
— А тогда, — сказала Ася, — было про Стеньку Разина…
При слове тогда черные глаза погрустнели, и это подсказало Татьяне, что не следует, пожалуй, сразу вести с собою девочку. Лучше без нее рассказать ее невеселую историю. Оглянувшись, она отвела Асю в актовый зал, пустующий в утренние часы, усадила на стул.
— Жди, — распорядилась Татьяна. — Могу я спокойно уйти? Не надуешь?
Ася обиделась:
— Что же я, обманщица?.. Как все?
Оставшись одна, Ася вспомнила с тоской, как они вместе с матерью заглянули сюда, в актовый зал, восхитились высоким лепным потолком, красивым, хоть и затоптанным паркетом. Из стен, как и теперь, торчали железные костылики, и мать пояснила, что здесь, вероятно, висели портреты лиц царской фамилии.
Изваяние Карла Маркса по-прежнему стояло в углу у окна. Впервые такие бюсты появились в продаже к Октябрьским праздникам. Теперь рядом с ним повесили большую яркую диаграмму. Ася встала, подошла, чтоб взглянуть на рисунки и географическую карту, вычерченную от руки в центре диаграммы. Интересней всего была подпись, уверявшая, что если все книги, изданные за год Комиссариатом просвещения, сложить в ряд на полке, то полка протянется от Москвы до Рязани.
В живом Асином воображении возникла вьющаяся меж лесов и нив проселочная дорога и по краю дороги — книги… книги… Стало жаль, что в прошлый раз ничего не было известно про эти книги, мама могла бы подразнить ими милого дядюшку Василия Мироновича. Он здорово разозлился, когда мама после визита в Наркомпрос говорила, что у большевиков страсть к просвещению.
Сквозь распахнутые двери, как и в тот раз, доносились спорящие голоса, так же мелькали люди — то туда, то сюда. Про молодых, обязательно куда-то спешащих, напоминающих Андрея, мама сказала, что это скорей всего курсанты, что Наркомпрос понаоткрывал тысячу разных курсов. И вздохнула: «Счастливцы… Верят, что перевернут не только школу, но и весь мир».
Асю потянуло к окну. В прошлый приход, когда стекла еще не хватило морозом, можно было полюбоваться лицейским садом. Среди голых кустарников и деревьев бегали дети, швырялись охапками мокрых листьев. Асе захотелось немедленно увидеть этот сад в зимнем уборе. Она тщетно поскребла варежкой по шершавому толстому инею, затем догадалась взобраться на подоконник, отворить форточку.
Белели ветви деревьев, белел весь сад. Среди сугробов толкались дети с лопатами и метлами, расчищали дорожки. Много детей…
Кто-то сзади дернул Асю за пальто. Послышался тихий, но настойчивый голос:
— Слезай! Простудишься!
Обернувшись, взглянув на вошедшую, Ася мигом захлопнула форточку. Ослушаться было невозможно: та, что стояла перед ней, была несомненно учительницей. Не такой, какие бывали в московских гимназиях, а может быть, даже сельской. Верно! Откуда-то между Москвой и Рязанью! Из тех учительниц, которые, не повышая голоса, умеют добиться полного послушания. В этом-то Ася разбиралась! И одета, как учительница. Кофточка, закрытая до самого подбородка, темный длинный жакет, юбка почти до полу, еле видны ботинки, похожее детские, на низком каблуке. Глаза у нее не то что сердитые, но строгие и какие-то выпуклые. И сама, видно, усталая…
— Да слезай же! Свалишься!
Поспешно спрыгнув, Ася ушибла коленку, а главное, задела и без того ноющий локоть, но только чуть поморщилась и лихо поправила сбившийся набок капор. Вряд ли кто из учеников этой женщины решался хныкать в ее присутствии.
Ася сказала с деланной веселостью:
— А что? Баловаться нельзя? В саду полно ребят, а я и посмотреть не могу…
— Вот ты кого высмотрела, — улыбнулась женщина и сразу стала другой. Она как-то по-домашнему пригладила темно-русые волосы, прикрутила растрепавшийся пучок. — Понравились наши ребятишки?
— Как — ваши?
— У нас в Наркомпросе свой показательный интернат.
Слово «интернат» было знакомо Асе. Она похолодела от страшной догадки.
— Могут сразу схватить?
— Кого?
— Меня. В приют. В интернат ваш несчастный.
Вспомнилось все: катушки, покорность Вари в присутствии Дедусенко, поход сюда, где сад полон интернатских. И еще эти при входе в Наркомпрос веселые рассказики про кучера, про темницу, это старание отвлечь ее. И обещание, взятое с нее Дедусенко, обещание, приковавшее ее к месту, отнявшее возможность удрать… Ловко!
Ася заметно изменилась в лице; та, кого она принимала за учительницу, спросила:
