– Однако подумай обо всем, Латюи. Сейчас я говорю не о кладе, а о твоем будущем. Ты должен был бы подыскать себе другую хату, в общем, сменить обстановку. В течение недели, скажем. А затем у меня может появиться потребность рассказать кое-что моему приятелю Флоримону Фару из Криминальной Полиции, невзирая на все мое уважение к мадам Жакье и мадемуазель Ларшо. Да! И не забудь при этом господина Марёй тоже. С того самого дня он носит твой образ в своем сердце и, если ему придет в голову, что он встречал тебя в тюряге…

Он скривил свои сморщенные губы, которые уже никогда не разгладятся.

– Ладно, легавый. Я учту все это.

– Ты забыл сказать «мсье».

– Сойдет и так.

– Мадемуазель Ларшо, разрешите откланяться.

Не говоря ни слова, шатаясь от усталости, она встала и открыла мне дверь. Я вышел, пятясь задом, и закрыл ее за собой. Она проводила меня до лестницы.

– Все обойдется,– сказал я, подмигнув ей на прощание.

Она не произнесла ни слова. Я не спеша спустился по импозантной лестнице с великолепными перилами, спокойно пересек двор и, наконец, очутился на улице, в самом сердце квартала, где исторические воспоминания говорят нам о том, что когда-то здешние обитатели, пробираясь из улочки в улочку, носили под кафтаном стальную кольчугу. Осторожные были люди.

Пройдя не спеша пустынные в этот ночной час улицы Эльзевир и Барбетт, я вышел на улицу Вьей-дю-Тампль, и здесь у меня появилась почти полная уверенность, что за мной следует на приличном расстоянии какая-то тень. А когда я остановился перед Башней Изабеллы, то краем глаза уловил, как уже ставшая знакомой тень нырнула в ближайшую нишу и затаилась там.

Я не знаю, какая служба – городская, провинциальная или национальная – отвечает за состояние засова, запирающего маленькую дверь, но со дня смерти Баду он не был заменен. Вопрос бюджетных ассигнований, по всей вероятности. Обыкновенный деревянный клин держал дверь в закрытом состоянии.

В квартале царил привычный покой. По улицам проезжало немало машин, но прохожие попадались редко. Как только в поле зрения не оказалось ни одного, я проник в руины. Освещая себе путь электрическим фонариком, прошел быстро, как только возможно, в самый дальний угол и остановился там, прислонившись к стенке. Прошло несколько минут, проехала одна автомашина, потом шумный мотоцикл. Я внимательно следил за дверью. Увидел, как она открылась, в слабо освещенном прямоугольнике проема вырисовалась фигура человека, дверь опять закрылась, и больше ничего.

– Я здесь, Латюи,– сказал я.

Он тяжело вздохнул.

– Это вы, Бюрма?

– Да, мсье. Ты, наконец, понял, что я хотел с тобой поговорить не в присутствии этой дуры.

Ему не понравилось слово «дура» или еще что-нибудь? Во всяком случае, он сделал то, чего я не ожидал. Сухой, короткий звук. Не громче того, который получается, если раздавить ударом ладони бумажный пакет, наполненный воздухом. Короткое пламя вырвалось из пистолетного ствола вместе с предназначенной для меня пулей. Со стены посыпались осколки, и запах пыли смешался с запахом кордита. К своему счастью, я заблаговременно и без шума переместился на другое место. Я выстрелил, в свою очередь, и это было законной самозащитой. Раздался глухой стон, затем шум, будто что-то обвалилось. Я в него попал, и падение завершило дело. Как с Баду. Но если бы Латюи умер не сразу, я не смог бы его добить.

Я присел на корточки там, где стоял, сердце сильно колотилось в груди, я был весь в поту, руки и ноги дрожали. Если через десять минут сюда не нахлынет толпа с полицейскими, то я смогу спокойно уйти.

Прошло десять минут, потом еще пять. Шатаясь, я спустился вниз посмотреть, что стало с Латюи. Теперь он скукожился окончательно и навсегда. Я полностью очистил его карманы, сунул стофранковую бумажку в пальцы мертвеца и вышел на улицу, не забыв прихватить с собой пистолет с глушителем – инструмент, который наверняка он раздобыл не в тюрьме Фреон.

На следующий день, в воскресенье, я прочитал в «Ле Крепюскюль Диманш» следующее сообщение:

«Роже Латюи, преступник-рецидивист, сбежавший из тюрьмы Фреси, и который до сих пор оставался неуловимым, стал жертвой сведения счетов. Его труп был обнаружен в руинах Башни Барбетты. После того, как он убил Самюэля Кабироля, ростовщика и скупщика краденого на улице Франк-Буржуа, Латюи укрылся в этом заброшенном месте, как раз опасаясь «правосудия» преступного мира. Но этот мир его выследил. Латюи был вынужден покинуть свое убежище после того, как там же был обнаружен труп Мориса Баду, безобидного искателя кладов, и неизвестно, где находился после этого. Не исключена возможность, что Латюи был также повинен в ряде грабежей, происшедших в этом квартале. Полиция, которая до сих пор держала в тайне эти события, больше не имеет причин хранить молчание. Теперь появилась уверенность в том, что Морис Баду не был полностью жертвой несчастного случая. Честный эрудит, раненный в борьбе с Латюи, мог бы остаться в живых, если бы не являлся угрозой для безопасности преступника. Безопасности, кстати сказать, весьма хрупкой, поскольку преступный мир имеет свою «полицию», эффективность которой порой – увы! – намного превосходит возможности полиции, стоящей на защите честных людей. Латюи, который, предположительно, убил Кабироля за то, что тот не смог вернуть ему деньги, оставленные на хранение до заключения в тюрьму, стал «меченым». Исчезновение Кабироля, виртуозного скупщика краденого, не могло не причинить тяжелого ущерба крупным бандам, интересам которых он служил. Это видно на примере банды Анри Друйе, потерпевшей на днях полное фиаско. Таким образом, Латюи был обречен. Наличие в руке мертвеца денежной купюры является характерной деталью подобного исполнения приговора».

В понедельник, когда я пришел в Агентство, Элен окинула меня многозначительным взглядом.

– Я читала газеты,– сказала она,– это кончилось одним махом?

– Одним махом, да.

Я вошел в свой рабочий кабинет и положил на стол пистолет, фотографию и пакет из розовой бумаги с надписью по диагонали голубыми буквами: «Розианн, чулки и тонкое белье». Потом сел, набил трубку, посмотрел на пистолет, фотографию и нейлоновые трусики, затем сунул все в ящик стола, оставив трубку в зубах, и схватился за телефон. Робкий и нежный голос, произнесший «Алло!», принадлежал Одетте.

– Говорит Нестор Бюрма.

– О! Доб… Добрый… я…

– Да. Теперь вам больше нечего бояться.

Она ничего не сказала.

– Алло? Вы еще на проводе? – спросил я.

– Да.

– Я хотел бы вас видеть у себя в кабинете. Здесь есть одна вещь, которая принадлежит вам.

Веселый шум с улицы Пти-Шамп врывался в комнату через открытое окно вместе с лучами весеннего солнца. Где-то в своей клетке пел скворец.

На ней был хороший черный костюм английского покроя, одна из тех моделей, где юбка имеет разрез сбоку, а под жакетом практически нет ничего или почти ничего. Красивое глубокое и многообещающее декольте. Красивая грудь. Красивые ноги. Красивая мордашка.

– Вы читали газеты, не правда ли?

– Да. Я…

– Дело ликвидировано. Не спрашивайте у меня разъяснений. Довольствуйтесь теми, которые дает пресса. Как все. Но я хотел бы вам сказать с глазу на глаз; кошмар, видимо, закончился.

– Я… я не знаю как… не знаю, что сказать.

– Не говорите ничего. Вы можете солгать.

– Солгать?

Я улыбнулся.

– Как и все прочие. Вы мне лгали время от времени. Я вам лгал то тут, то там. Так что получается…

– Мы в расчете?

– Почти. Потому что я должен вам кое-что вернуть. Мне надо отдать вам одну вещь, которую вы забыли здесь в спешке, волнении и лихорадке. Именно поэтому я и попросил вас прийти.