Тридцатые годы – непростое время. Но если характеризовать его, основываясь на моём восприятии тех лет, – то должен со всей определённостью сказать: это время можно охарактеризовать одним словом, наиболее точно отражающим наше настроение – ЖИЗНЕРАДОСТНОСТЬ. Вопреки всем трудностям, невзгодам, тревогам и заботам, – мы были жизнерадостными. Беззаветно любили жизнь такой, какой она была, – и нам хотелось жить именно такой жизнью, в такой стране, со всеми её заботами и тревогами. Мы бесконечно любили свою страну, свою Советскую Родину, и были готовы к тому, чтобы отдать все силы, а если потребуется и жизнь, без колебаний, – во имя своей Отчизны, своего народа. Это были не формально заученные звонкие слова, сочинённые поэтом. Это пела душа; в ней звучала наша неподдельная любовь, безмерная гордость за нашу страну, за то, что мы – её дети, её будущие строители и защитники.

Да, конечно, я помню начало тридцатых годов – время голодное и трудное. Время, когда на обеденном столе во многих семьях соседствовали макуха, борщ из крапивы, зажаренный воробей или даже ёж. Благодаря материнской и отцовской заботе, заботам бабушки и дедушки, – наша семья не питалась такими блюдами. Хотя макуха была нередко вполне съедобным продуктом, и не один пуд её стал нашим «лакомством». Дедушка (по отцу) и сам отец трудились на промышленных стройках в Донбассе, их заработки и пайки тоже облегчали жизнь…

Я помню ночные выстрелы, горящие сараи и клуни, хаты и конюшни в годы развернувшейся коллективизации, страшный рёв забиваемых животных. «Жги, режь, ибо завтра всё заберут в артель (колхоз)» – эти тревожные слова нередко можно было услышать в те дни, особенно за бутылкой водки или самогона, из уст дальних или близких соседей.

Должен, однако, засвидетельствовать: на нашем подворье не сгорела ни одна постройка, не спешили поскорее прикончить корову или свинью. Но рядом, на нашей улице и даже на подворьях близких соседей, полыхали сараи и клуни, раздавались выстрелы, слышался рёв убиваемой скотины; душераздирающий плач женщин. Это я слышал. И помню по сей день. Помню и то, что нередко ночью на тачанке по улице к горящим постройкам мчался оперуполномоченный НКВД Золотько. Он был грозой для многих в Барвенково. На его счету не один обезвреженный «враг народа», «враг Советской власти», немало схваченных с поличным «поджигателей и вредителей». Где-то в 36–37-х годах его грудь украсил орден Красной Звезды. В те годы это была весьма редкая и большая боевая награда.

Помню и аресты кулаков и подкулачников, подстрекателей и поджигателей, ставших на путь сопротивления коллективизации, защиты своей собственности, своего личного имущества и хозяйства. Тем более, что, как это хорошо известно, было немало прегрешений и властей, особенно местных угодников-карьеристов, готовых в своём усердии выполнить и перевыполнить циркуляр об обобществлении и довести дело до абсурда. И доводили. Отсюда и стало возможным «головокружение от успехов».

Не все выдерживали столь крутую ломку существовавшего уклада жизни, не могли примириться с потерей своего собственного имущества или скота, приходили в отчаяние. На этой почве покончил с собой и убил свою жену наш близкий сосед. Если не ошибаюсь, в ту же трагическую ночь, когда случилась эта беда, – были сожжены сарай и клуня на его подворье.

Наша улица – Западня – длинная; она насчитывала много десятков хат, протянувшихся километра на два, не меньше. Кстати, в годы организации колхоза улица стала называться «Червоный орач» (или по-русски «Красный пахарь»). На ней жили в абсолютном большинстве крестьяне-единоличники. С началом коллективизации – большинство объединилось в колхоз. Немалая часть «раскрестьянилась» и уехала на заводы и шахты соседнего Донбасса. Но я хочу здесь сказать о другом: не знаю ни единого случая ареста на нашей улице по политическим мотивам. За уголовные преступления – было несколько арестов. Но после «отсидки» все арестованные или осуждённые возвращались в родные дома и семьи.

…Основной доход нашей семьи в довоенные годы создавался руками мамы при непременном участии и сестры, и меня. Главное занятие – выращивание огурцов, помидоров, капусты, картофеля, фруктов, откармливание свиней, разведение кур. За вычетом того, что нужно было для питания семьи, – остальное – на базар в Барвенково, Славянск, Краматорск. Вырученные деньги шли на одежду, обувь и ещё на учебники, тетради, ручки, карандаши и прочие школьные принадлежности для нас с сестрой.

В летние школьные каникулы, особенно в страдное, уборочное время, и я, и сестра, как и большинство наших сверстников, работали на колхозных полях. За лето зарабатывали до 100 трудодней и больше. А на трудодни получали зерно, подсолнечные семена (на масло), мёд, овощи. И это тоже было хорошим подспорьем для семьи.

Год за годом жизнь налаживалась: были отменены карточки на хлеб, сахар, крупы и другие продукты.

Недаром в народе говорят «Хлеб всему голова». И уже во второй половине 30-х годов чёрный, серый пшеничный хлеб перестал быть дефицитом. Теперь люди потянулись за белым караваем: не одну очередь за белым хлебом выстоял в детстве и я. Очередь занимали иногда с вечера, в полночь, и терпеливо ждали утреннего привоза ароматного белого хлеба. Белый хлеб – это уже была роскошь. И дефицит на него сохранялся едва ли не до самой войны. Не хватало всем вдоволь белого хлеба, но зато перестали быть дефицитом булочки, баранки, печенье, пряники… И по людям пошла поговорка: «Вот какое огорченье: вместо хлеба – ешь печенье».

Вместе с хлебом к людям всё больше приходил достаток: во многих семьях, и колхозных, и рабочих, появились патефоны и велосипеды, пальто и костюмы, кожаные сапоги и туфли, мебель и книги. Составной частью жизни и быта становилось кино. Коллективные походы (всей школой, всей семьёй, всей улицей) стали нормой. И знаменитые сталинские слова «Жить стало лучше – жить стало веселей» имели реальный смысл.

Предвоенные годы были урожайными, и, чтобы спасти выращенный урожай, колхоз обращался за помощью к жителям прилегавших к нему улиц. Делалось это очень просто: колхозный бригадир вечером подходил к забору каждой хаты, стучал в калитку и кричал: «Колхоз просит помочь убрать хлеб. Приходите утром к правлению».

В страдную пору все, кому позволяло здоровье, участвовали в уборке урожая.

Мне очень нравилось работать на колхозных полях в летние каникулы. Собирал снопы и составлял их в копны. Или погружал их на арбу и отвозил на полевой ток. А после освоил и более сложную работу: развязывать снопы и вбрасывать их в горловину прожорливой молотилки – стационарного комбайна (самоходных тогда ещё не было). Непростое это было дело! Пыль и полова застилали глаза, попадали в рот и в уши, обволакивали всё тело. Но я на это не обращал внимания. Старался изо всех сил, чтобы помочь взрослым. Темп они задавали бешенный. Но усталость давала о себе знать только поздним вечером, после окончания трудового дня.

Повзрослев, работал на веялке, возил воду, всему научился…

Нравилось мне трудиться со взрослыми. И обедать вместе с ними за большим столом, на полевом стане. А обеды были отличные: вкуснейший наваристый украинский борщ, галушки, вареники, компот, арбузы.

Больше всего радовало настроение людей: дружное, доброе, весёлое. И песни, которые пели звонкоголосые женщины и девчата, и старые народные: «Ой, на гори, ой на гори, там жнецы жнут», «Ой, ты Галю, Галю молодая». И новые, полюбившиеся: «Широка страна моя родная», «Москва майская», «Легко на сердце от песни весёлой», «Катюша»… Хорошо пели, душевно.

Вообще, сколько себя помню, в предвоенные годы песнями была наполнена вся наша жизнь. Казалось бы, летние ночи коротки. От зари до темна люди в поле. Но вечерами и далеко за полночь улицы полны песнями. И не только в летнюю пору. Круглый год. А о праздниках, общих государственных и семейных, и говорить нечего. Было принято, если у кого-то праздник по любому поводу, то собирались не только родственники, но и многие соседи. Так было заведено.