Мы, довоенные советские люди, и взрослые, и дети, твёрдо знали, что фашизм – это война. Мы были абсолютно уверены в её неизбежности. С каждым годом и с каждым месяцем атмосфера в мире и не только где-то вдалеке, но и в опасной близости от наших границ, становилась всё более напряжённой.

Мы всерьёз «играли» в войну; готовились к неминуемой войне. Нас не убаюкивали никакие умиротворительные заявления, разъяснения, опровержения ТАСС. Война подступала всё ближе к нашим границам. Всё тревожнее становилась жизнь. Всё чаще ночами снились раскаты военного грома. И потому говорить о внезапности и неожиданности войны я бы не стал. Скорее всего, неожиданным для большинства советских людей оказался день и час её начала…

Воспитанные в духе «неприкосновенности наших границ» и «несокрушимости нашей Красной Армии», мы по наивности считали: враг, напавший на Советский Союз, неминуемо и скоро будет разгромлен. Как неоспоримую истину мы принимали на веру вдохновенные строки песни, которая в ту пору была у нас на устах:

С такими мыслями и настроениями жили мы и в первые месяцы 1941 года – в условиях приближающейся войны.

В середине июня 1941 года я отлично, с похвальной грамотой, окончил семилетку (Барвенковскую неполно-среднюю школу № 2). Годом раньше с такой же похвальной грамотой окончила школу и моя сестра, не получив за семь лет ни единой четвёрки. Я сразу же отнёс заявление в десятилетку – среднюю школу № 1. Там уже год училась и Маруся. В то время эта школа называлась «образцовой» и учиться в ней считалось престижно. У меня, как и у других моих сверстников, не было иных планов, целей, желаний, кроме как продолжать учёбу: в школе или фабрично-заводском училище, в техникуме или на каких-либо профессиональных курсах. Учиться! И никаких других помыслов…

7-й класс Барвенковской семилетней школы № 2. Выпуск 1941 года. Ваня Осадчий (14 лет) сидит в первом ряду – третий слева. Во втором ряду: четвёртая слева – Екатерина Григорьевна Бакаева.

«Год 41-й. Начало июня… Все ещё живы… Все ещё живы… Все ещё живы…»

Но… Грянуло 22 июня. Официальную весть о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз я услышал в полдень из радиорепродуктора, установленного на телеграфном столбе в центре главной городской площади Барвенково: транслировалось выступление Вячеслава Михайловича Молотова.

И хотя все мы знали, что война в любой день может начаться, не хотелось верить услышанному. «Хотелось – не хотелось», – уже невозможно было ничего изменить. Война пришла к нам.

Незадолго до начала войны вышел в свет кинофильм «Если завтра война». Тогда советские люди приняли его оптимистический настрой, несокрушимую веру в неизбежность скорой и лёгкой победы над врагом. Из фильма вышла и песня с одноимённым названием. В ней были такие строки: «Мы врага разобьём малой кровью, могучим ударом».

Теперь, когда война стала жесточайшим фактом и реальность оказалась иной, чем та, которая звучала в фильме и в песне, – начались трудные раздумья: почему произошло иначе, чем мы предполагали, чем нам казалось. Поражал размах первых жесточайших массированных бомбардировок многих советских городов в западных областях страны, включая Минск, Киев, Севастополь и другие. Это никак не вязалось с нашей уверенностью, с нашей убеждённостью, что Красная Армия этого не допустит.

Война в одночасье поставила другие вопросы: как долго она продлится? Начнутся ли занятия в школе в сентябре? Что делать сейчас – сегодня, завтра?

И хотя несколько дней жила надежда на то, что скоро наступит крутой перелом в войне, временные неудачи Красной Армии, ввиду внезапности и вероломства нападения врага, будут преодолены, наша армия выбросит прочь зарвавшихся фашистов и перенесёт военные действия на вражескую территорию. Но суровая реальность, и, прежде всего, тревожные сводки Совинформбюро о положении на фронтах день ото дня меняли настроение. Приходилось, «наступив на горло собственной песне», соглашаться с тем, что жестокая война пришла к нам всерьёз и надолго, что враг имеет явное военно-техническое превосходство, и пока оно не будет преодолено нашими усилиями, – праздника на нашей улице не будет.

…Седьмого августа 1941 года, мне исполнилось 14 лет. Впоследствии, вспоминая себя и своих сверстников военного времени, я пытался сравнить с нами, 14-летними мальчишками 41-го года, 14-летнего сына и его сверстников 1971 года. Несравнимые. Ничего похожего. Война в считанные дни сделала нас взрослыми…

Через несколько дней ушёл на фронт отец. Именно так: не на армейскую службу, а на фронт. Ему было тогда 35 лет. Призывники первых военных лет чаще всего уходили прямо на фронт.

Сейчас, когда пишу эти строки, я уже более чем в два раза старше отца. Мужчинам, юношам, ушедшим на фронт в первый год войны, выпала жесточайшая участь: абсолютное большинство их погибло в смертельных боях, в фашистских концлагерях для военнопленных и лишь очень немногие уцелели, вернувшись домой, чаще всего, инвалидами после тяжёлых ранений и контузий.

Дыхание войны, её суровая реальность очень скоро пришли в наш небольшой степной, глубоко штатский городок. Месяц спустя после начала войны, высокое ясное небо над Барвенково среди белого дня прорезал первый фашистский стервятник. Прошло ещё не больше месяца, и на мирный городишко, утопающий в зелени садов, гитлеровцы сбросили первые бомбы.

Уже в августе-сентябре 1941 года в Барвенково разместились красноармейские части – не резервные, а готовые в любую минуту вступить в бой с врагом. Расквартировались по хатам. Мама всегда содержала избу в полном порядке, в чистоте и опрятности. И потому интенданты, размещавшие красноармейцев, сразу же предупредили: «У Вас будут жить комбат Козлов и батальонный политрук Ерёменко». Это были кадровые командиры Красной Армии. Они на всю жизнь запомнились нам своей высочайшей порядочностью, человечностью, подтянутостью, добротой, душевностью. Это были в идеале те самые краскомы, которых мы множество раз видели на экранах многочисленных советских кинофильмов, которых беззаветно любили, которыми восхищались, на которых непоколебимо надеялись, которые были для нас живым олицетворением нашей родной рабоче-крестьянской Красной Армии, могучей, героической, несокрушимой, всепобеждающей.

Все мы, вся семья наша: мама, сестра и я сразу же полюбили их, как самых близких и родных, как самых дорогих. И это чувство сохранили в своей памяти на всю жизнь. Где-то месяца два жили у нас эти два замечательных человека. Но пришёл день, когда комбат П. Козлов вполголоса сказал: «Сегодня мы уходим. Но недалеко и скоро вернёмся. Спасибо Вам за все Ваши заботы. Нам у Вас было очень хорошо. Мы Вас полюбили…» И по очереди он и политрук обняли всех нас: маму, сестру и меня.

– Мы Вас тоже очень полюбили… Возвращайтесь поскорее. Будем Вас очень ждать, – ответила мама и заплакала. Слёзы градом покатились по нашим щекам. А дней пять спустя, в Барвенково, с редкими выстрелами, скорее, для острастки, на танках, студебеккерах, мотоциклах вкатила фашистская орда.

…Где-то в 1996 году, в один из редких моих приездов в Туапсе, где жила мама со своей дочерью Марусей – моей сестрой, мы посвятили весь вечер и большую часть ночи воспоминаниям о прожитом и пережитом и, прежде всего, о военном лихолетье. Маме в те дни исполнился 91 год, Марусе – 71, мне – 69. А в первом военном году нам было соответственно: маме – 36, сестре – 16, мне – 14. Кстати, это была последняя моя встреча с живой мамой. И проходила она 55 лет спустя после тех дней, о которых с душевным волнением вспоминали мы в ту декабрьскую ночь 1996 года.