Рассуждая теоретически, в историческом рассмотрении Старого Света возможны две основные трактовки: степилюбивая и окраинолюбивая трактовка [310]. Каждая из этих трактовок научно плодотворна, поскольку она является стимулом изучений. Важно только, чтобы трактовки эти не приводили к тенденциозности выводов. Нужно сказать, что в науке, имевшей до сих пор дело с кочевым миром, по понятным причинам, преобладали окраинолюбивые мотивы: ведь наука эта создана окраинными народами [311].

Нельзя закрывать глаза на то, что окраинолюбие имело не только плодотворные следствия; оно приводило к тенденциозности выводов. Придавалось преувеличенное значение культурной зависимости степного мира от периферических стран, в особенности западных и южных; без достаточных оснований все и вся в степном укладе возводилось к периферическим влияниям (иными словами, игнорировалось качество кочевой среды как самостоятельного исторического мира). Не будем приводить примеров. Укажем только на необходимость усиления в науке (ради полноты и широты охвата) степилюбивых мотивов, с тем, однако, чтобы плохие примеры не получили подражателей, дабы не повторилось "все то же, только наоборот". Степилюбие не должно приводить к тенденциозности выводов.

XI. В изучении кочевого мира, как оно практиковалось до сих пор, относительно очень большое внимание уделялось исследованию этнографической принадлежности отдельных кочевых народов. Конечно, эти вопросы имеют значение. Не нужно, однако, преувеличивать их удельный вес. Нужно подчеркнуть, что "общность кочевой жизни и культуры была сильнее племенных различий" (Н. П. Толль). — Переходя к частностям, необходимо отметить, насколько неудобно, при сложившемся словоупотреблении, называть те или иные степные народы "иранцами", хотя бы народы эти этнографически были родственниками мидян и персов. Или географическому Ирану ("иранскому плоскогорью" и примыкающим странам) [312] нужно дать новое имя, или же следует придумать особое обозначение для указанных кочевых народов (их можно называть, напр., "степными арийцами"). Сколь бы ни были многочисленны пункты культурного сближения степных и внестепных арийцев, называть "иранским" культурное начало, несомое теми и другими, — это значит практиковать смесительное словоупотребление. Иранский уклад есть определенный оседлый культурный уклад периферического иранского месторазвития, существенно отличный от кочевого уклада, представленного степными арийцами [313]. Степные арийцы принадлежат к культурному миру, отнюдь не тождественному с миром иранским. Все это тем более важно, что в истории замечается постоянное взаимопротивопоставление иранского и степного мира [314]. Противопоставление это можно видеть в борьбе мидийского Киаксара со скифами, персидских Кира и Дария — с массагетами и теми же скифами, затем в борьбе Сасанидов с гуннами-эвталитами (пропускаем несколько промежуточных этапов) [315]. Противопоставление это, на сей раз в парадоксальной форме, сказалось и тогда, когда Иран и евразийские степи оказались одинаково под монгольской властью. В данном случае противопоставление это выразилось в войне между двумя вассальными монгольскими царями — между золотоордынским (степным) царем Беркаем и персидским (иранским) царем Хулагу [316]. Позднее то же противопоставление сказалось в борьбе Тимура с Тохтамышем. В этой борьбе Тимур представлял иранское, а Тохтамыш — степное начало [317].

XII. Самостоятельная политико-милитарная роль кочевого мира сошла на нет в XVIII и XIX вв. (определенное хозяйственно-культурное значение кочевой принцип сохраняет до настоящего времени). По свойствам кочевой тактики кочевая сила не поразима в каком-либо определенном участке степи. Принудить кочевников к подчинению можно только, охватив степь в ее целом. Сама огромность "прямоугольника степей" препятствовала такому охвату. Прямоугольник этот имеет две большие (северную и южную) в две малые стороны (восточную и западную) [318]. Вплоть до XVII века ни одной из боровшихся с кочевниками периферических держав ни разу не удалось осуществить охвата хотя бы одной большой стороны. Китаю и Персии, в моменты наибольшего развития их могущества (Китаю — при Ханьской и Таиской династиях, Персии — при Ахеменидах), удавалось охватить до половины большой (южной) стороны степного прямоугольника: Китаю удавалось охватить ее от восточной оконечности до долгот Памира, Персии — от долгот Памира до западной оконечности (низовья Дуная). И только в XVII веке русское государство, зародившееся около восьми веков перед тем на рубежах Европы, к северо-западу от степи, а отчасти и в примыкающих степных пределах, — русское государство, двигаясь с запада на восток по лесной и тундровой зоне, завершило охват большой северной стороны степного прямоугольника (от Днепра до Великого Океана). Тем самым была создана база для наступления на степь, небывалая в мировой истории. Приблизительно одновременно в Китае утвердилась Маньчжурская династия, организовавшая Китай для энергичного натиска на степь. В результате уже в XVIII в. подчинились Китаю восточноевразийские степи (за исключением некоторых доставшихся России северных островных степей) [319]. Несколько позже Россией было завершено подчинение западноевразийских степей. А во второй половине XIX в. русская власть охватила и срединноевразийские степи. Тогда закончилось начавшееся по крайней мере за 2,5 тысячи лет перед тем самостоятельное политико-милитарное значение кочевников во всемирной истории. Позже монгольская нация восточноевразийских степей стала обнаруживать тяготение к России (начало XX века). Не случайными связями сопряжена со степями Россия [320]. В этом повороте небезынтересно проследить, как распределялось в XIX в. между европейскими и русскими исследователями изучение тогдашней Китайской империи. Мы располагаем данными специально по ботанико-географической отрасли [321]. В степных частях преобладали русские исследователи. В Джунгарии все семь работавших там в XIX веке ботаников были русскими; в китайском, или восточном, Тянь-шане русскими были шесть из семи, в Монголии — тридцать один из тридцати шести, в таримско-китайской перемычке — три из четырех исследователей. Несколько иначе обстоит дело в характерном районе "абсолютной пустыни" — в Восточном Туркестане (также по этому признаку "абсолютная пустыня" выступает как самостоятельная область). Здесь из семи исследователей было только три русских. В направлении собственно Китая русская географическая наука шла по историческим стопам кочевников. В тех китайских провинциях, вдоль Великой стены, где появление кочевников было постоянным явлением, русские исследователи или преобладают, или сильно представлены: в Кан-су из семи исследователей — шесть русских, в Шан-си единственный исследователь — русский, в Шен-си — два русских из общего числа пяти исследователей, в Чжили — семь из двадцати четырех. Далее к юго-востоку лежит "мертвая полоса", где до конца XIX века вообще не было ни одного исследователя (провинция Хэнань). В изучении восточных и южных провинций, т. е. во всем собственно Китае, вне древней степной и полустепной области монголов и гуннов, безусловное преобладание принадлежало европейской науке. Граница русских исследований совпадала приблизительно с границей евразийского мира, как мы наметили ее в предыдущем. На северо-западе русские ученые были еще кое-как представлены (в Хубее — три из одиннадцати, в Сычуане — три из двадцати трех); далее к востоку и югу их не оказывалось совсем. В ботанико-географическом исследовании десяти собственно китайских провинций русские имена не представлены вовсе (европейские ученые упоминаются здесь 157 раз). В одной только южно-приморской провинции Фуцзян на шестнадцать имен, писанных латиницей, имеется одно, писанное кириллицей [322]. Русская наука имеет призвание к исследованию степи. Это сказалось в географической области, отчасти выразилось уже и в изучении кочевого мира. В еще большей степени призвание это должно раскрыться в грядущем развитии "кочевниковедения". По охватываемому материалу и по самостоятельности темы кочевниковедение соразмерно таким дисциплинам, как синология, индианистика, ирановедение. Есть основания думать, что кочевниковедение станет преимущественно русской наукой. Но желанны и другие силы. В частности, необходимо привлечение к кочевниковедной работе культурных сил современных кочевых народов. Народы эти должны найти свое место и свою почетную роль в общем деле России-Евразии.