Говоря об этих вопросах, нельзя забывать, что никакое данное состояние В. В. не считал вечным (см. выше). И, несомненно, пред ним вставал вопрос о том, в каком направлении пойдет дальнейшая миграция культурных средоточий…

Рассматривая работы В. В. [367], нужно отметить еще одну их черту. В. В. умел писать увлекательно. Правда, не все работы его доступны читателю. И даже первые главы "Истории культурной жизни Туркестана", насыщенные разнообразным историческим материалом, создают впечатление некоторой калейдоскопичности. Но уже последующие главы, излагающие историю Туркестана от времени русского завоевания по 1917 г., производят существенно иное впечатление. Здесь достигнута яркость и целостность изложения. Было бы желательно, чтобы такие истории были написаны применительно и к другим областям и районам России. Этим было бы значительно облегчено дело грядущего Момзена Российской империи [368]. Захватывающей по интересу является книга В. В. Бартольда об Улугбеке. Перед читателем проходит ряд выразительных образов, насыщенных то глубоким, проникающим все, религиозным чувством, то трагическим напряжением, то конвульсией злодейства. Упомянутая книга В. В. является ярким показателем того, как много поучительного и в высокой степени занимательного для каждого образованного читателя может извлечь ученый-востоковед из истории мусульманского и истории кочевого мира.

Еще в 1928 г. В. В. был полон сил и планов. Летом этого года он побывал в Туркестане, где перед тем был в 1920 и 1925 гг. Ближайшее бытовое знакомство с Туркестаном, имевшее к этому времени уже 35-летнюю давность, несомненно в огромной степени помогло В. В. в написании заключительных глав "Истории культурной жизни Туркестана": многие учреждения, которые он описывал, и многих людей, которых он упоминал, он знал в свое время по личному опыту. В. В. был не только ученым-специалистом по истории Туркестана. Он был и несравненным бытовым его знатоком. — В начале 1928 г. скончалась его жена — долголетняя спутница его жизни (дочь востоковеда В. А. Жуковского). В том же году В. В. стал директором основанного тогда Академией наук туркологического кабинета, для которого он "отвел часть своей квартиры и в который передал часть своей библиотеки". Осенью того же года В. В. писал: "Главная задача, — стоящая у меня на очереди, — издание рукописи Туманского, с подробным введением: это — долг русской науки, который давно следовало бы исполнить, но ввиду массы текущей работы все не хватает времени". Тогда же В. В. собирался в Москву — он был приглашен читать курс истории Средней Азии на этнологическом факультете Московского университета. В. В. продолжал энергично работать и в 1929 г. Но к концу этого года силы его стали заметно слабеть. Он писал 28 декабря 1929 г.: "С каждым годом работы больше, работоспособности меньше; кажется, несколько ослабевает и память; чаще прежнего случается упускать свои обязанности просто по забывчивости, и несколько дней тому назад один из моих русских корреспондентов в мягкой форме выразил свое удивление, что я, вопреки своему обычаю, не поблагодарил его за присланную книжку". Через несколько месяцев после того, как были написаны эти строки, В. В. не стало.

Русской науке он открыл новые пути как по части истории Востока, так и в области собственно русской истории, но и более всего — по установлению связи между одной и другой.

Панорама русской мысли, русской культуры в целом отличается главным и фундаментальным качеством — парадоксальностью. Эта парадоксальность сопряжена с отсутствием законченной и полной концептуальной картины, изложенной в спектре рациональных дискурсов. Грани русских теорий и учений всегда размыты… Основные вектора мысли перемешены и заслонены множеством случайных и необязательных замечаний, отступлений, деталей, импрессий. Русская мысль — даже научная или политическая — всегда литературна.

Это ведет к тому, что строго разметить пространство русского интеллектуализма на основании собственных, имманентных русской культуре, критериев практически невозможно. Складывается странная картина полемики или исторических споров, в которых сплошь и рядом ставятся совершенно невозможные в западной культуре вопросы (например, существовала ли русская литература до Ломоносова? Есть ли такое явление как “русское богословие” или это лишь инерциальное воспроизведение поздневизантийских клише? и т. д.) Иными словами, под вопрос ставятся сплошь и рядом не частности, но сам факт существования того или иного явления, а это придает всему дискурсу несколько лунатичный характер, как будто кто-то силится проснуться ото сна, отличить фантомы сновидений от прорезающейся яви, восстановить картину прошлого, как оно было, а не как шепчут о нем неразвеявшиеся грезы, силится, но … не может, снова срывается в полудрему.

Это обстоятельство вполне применимо ко всей русской культуре. В равной (а может, и в большей) степени применимо оно и к евразийству, особому и крайне интересному явлению в русской мысли. Это явление, на первый взгляд, размыто и неопределенно, противоречиво и парадоксально. Но вместе с тем, оно исключительно тем, что не просто представляет собой одну из разновидностей русской мысли, а пытается концептуализировать саму специфику этой мысли, дать самый общий контур того. что является основной и главной чертой “русского субъекта”, понятого в самом широком смысле — как народ, государство, религиозный тип, геополитический организм, конкретная национальная личность. Евразийство пытается не просто мыслить в полусне, как все русские, но стремится концептуализировать это состояние, предлагает систему, учитывающую всю серию парадоксов, которая составляет характерную атмосферу национального мировоззрения в его общем виде.

Уже постановка такой задачи делает евразийство уникальным и беспрецедентным явлением в русской истории. Ведь речь идет о систематизации того, что, по выражению Фета, “нельзя понять умом”.

В евразийстве мы сталкиваемся с двойной степенью неопределенности — неопределенностью, свойственной самой русской мысли, и попыткой широкой систематизации этой неопределенности в новую неопределенную, но обладающую своей собственной логикой, концепцию. Если принять во внимание еще обстоятельство, что в нашем положении мы также имеем дело с чрезвычайно запутанной идеологической ситуацией, в которой сосуществуют на равных основаниях взаимоисключающие друг друга философско-идеологические установки — как продукты духовного смятения нашей неясной эпохи, то выносить суждение о евразийстве и оценивать успех или неудачу этого начинания становится в высшей степени трудно.

Но мы, сознавая всю рискованность этого предприятия, все же попытаемся это сделать.

Отцами-основателями евразийства могут считаться два человека Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938) и Петр Николаевич Савицкий (1895–1968). На определенном этапе к ним примыкали такие известные люди как Г.В. Вернадский, Г.В.Флоровский, П.М.Бицилли, А.В.Карташев, Н.Н.Алексеев и т. д. Евразийцами второго порядка могут быть названы П.П.Сувчинский, П.С. Арапов, П.Н. Малевский-Малевич, В.Н.Ильин (не путать с крайне правым монархистом И.А.Ильиным — злостным противником евразийства), Н.П.Рклицкий, В.П.Никитин, А.Я.Бромберг, кн. Д.Святополк-Мирский, М.В.Шахматов, И.В.Степанов и т. д.

Если первый интеллектуальный толчок движению дал основополагающий труд Н.Трубецкого “Европа и человечество”, то главным идеологом евразийства, его вождем следует назвать именно Петра Савицкого. Конечно, евразийство было сугубо коллективным движением, в общей сложности на протяжении всей его истории оно объединяло вокруг себя множество людей — евразийские митинги и конференции собирали тысячи участников, а влияние их идей распространялось на широкие круги русской эмиграции и даже на значительные секторы спецов и попутчиков. оставшихся в Советской России и принявших советскую власть со значительными оговорками. Но все же в центре всего движения стоял один человек Петр Савицкий, именно он был душой евразийства, его бесспорным лидером, его лицом. Другие видные евразийцы — Н.С. Трубецкой, Г.В.Флоровский, Г.В.Вернадский, Л.П. Карсавин утвердились как авторитеты в какой-то конкретной области — Трубецкой как лингвист, Флоровский как богослов, Вернадский как историк, Карсавин как философ, а к евразийству они примыкали в качестве признанных авторитетов в иных сферах. Савицкий же — несмотря на профессиональную подготовку в географической науке, правоведении, теории международных отношений и т. д. — был собственно евразийцам по преимуществу, евразийцем номер 1, подобно тому как Ленин, являвшийся философом и публицистом, был, в первую очередь, большевиком, а потом уже всем остальным.