– Все они – суки!  – уверенно ответил Костыль.  – И все будут висеть!

Наконец, мне удалось дождаться. Пробил час информационной системы "Телемаркет" – я мысленно срисовала портрет парня и уложила его в память.

Пора было возвращаться домой. Вышли мы вместе с Костылем, добрели до перекрестка, где и распрощались.

– Куда вы?  – спросила я; он направлялся в противоположную от своего дома сторону.

– Известно куда,  – хмуро буркнул он.  – На Баррикадную.

Уже второй раз мне твердят про это метро; сначала милиционер и теперь вот этот одноногий инвалид; что это они, сговорились?

Когда я мимо Дома с башенкой шла к себе, мне показалось, что на противоположном конце сквера мелькнул знакомый "литературный" оттенок: сиреневые сумерки. Зина? Что бы ему тут делать?

Должно быть, показалось.

Мы с Зиной становимся ночными птицами – как тать в нощи налетаем на заведения, где люди ведут светскую жизнь.

На этот раз он пригласил меня в ночной клуб. Догадываюсь, как выглядит наш простой советский "найт-клаб"; должно быть, укомплектован все той же публикой, страдающей комплексом пластической неловкости, который преследует всякого человека, слишком быстро переодевшегося из ватника в смокинг. Мы долго пробирались глухими окольными путями и, наконец, прибыли к музейного вида особнячку. Зина попросил подождать в машине, пропал за массивной дверью, вернулся минут через пять и галантно помог мне выбраться из машины. Миновав узкий коридор с интимной подсветкой, мы очутились в компактном зальчике с крохотной эстрадой, уселись за столик; он огляделся по сторонам и спросил, буду ли я пить.

Непременно, милый, в обязательном порядке – хочу в этот вечер почувствовать себя телевизионной девушкой: пусть официант несет мне на подносе "Смирновскую", которая обладает потрясающей способностью видоизменять и преобразовывать мир.

Глоток вкатился в меня с первыми тактами музыки; на эстраде возник светловолосый молодой человек – крашеный (соломенный оттенок на макушке перетекает в снежно-белый у висков) – в такт сопровождению он совершал какие-то змеиные телодвижения. Пока я медленно цедила водку, светлоголовый артист успел скинуть с себя просторные одежды.

Я оглядела зал. Если бы мы оказались в женском клубе, то такого рода представления были бы вполне уместны. Однако публика по половому признаку распределялась в пропорции "фифти-фифти".

Молодой человек был отменно сложен, мускулист, что называется, "накачан"; не знаю, возможно ли с помощью гимнастических тренировок накачать, подобно бицепсам и трицепсам, тот, скажем так, "мускул", который поверг в глубокий транс дам с ближнего к эстраде столика. Наверное, все-таки можно – во всяком случае, этот его "мускул" не выпадал из общего мышечного ансамбля; однако его плавное маятниковое покачивание, кажется, не сообщало публике настроения: раздались жиденькие аплодисменты, и танцор удалился.

Его сменил очередной исполнитель – хрупкий и субтильный; тем не менее, его искусство вызвало в зале куда более заметное ответное чувство – главным образом благодаря тому, что по ходу танца он ухитрился привести свои мужские причиндалы в "рабочее состояние": зал реагировал экспрессивно, и кто-то даже вякнул "браво!"

Сорвавший аплодисменты юноша, набросив на себя что-то вроде патрицианской туники, прошел в зал и уселся за столик, составив компанию седовласому мужчине с широкой, крепкой спиной – лица его мне видно не было.

В целом сценическое действие развивалось достаточно однообразно; юноши, потанцевав и поразвлекав публику "игрой мускулов", удалялись со сцены. Кое-кто из них растворялся в зале. Один из них расположился, за ближним к эстраде столиком; хозяйка стола сидела неподвижно, запрокинув голову и положив руку на то место, где были сконцентрированы "актерские таланты" молодого человека; вид у нее был настолько торжественный, что у меня возникли ассоциации с процедурой принесения клятвы в суде – именно так свидетель держит руку на Библии.

Впрочем, один из участников ансамбля меня заинтриговал: паренек лет двадцати с очень причудливой стрижкой; насколько я помню с детских времен, такой фасон у нас в Агаповом тупике называли "полубокс"; разнообразие в классическую парикмахерскую форму вносил разве что чубчик – завитый в несколько длиннющих спиралевидных кудряшек, он падал на лоб.

И еще – он был в серьгах.

Прелесть состояла не в том – что. А в том – где.

Сережками была украшена именно та часть тела, с помощью которой – если я правильно понимаю – мужчины осуществляют свои супружеские обязанности.

Я вцепилась в Зину: давай позовем его за наш столик, все растаскивают юношей, а мы что, рыжие? На вздорную эту просьбу (во мне плескались уже три стаканчика "Смирновской") Зина отреагировал крайне спокойно:

– Ты вообще-то в самом деле рыжая, но будь по-твоему.

Пить актер отказался. Он со скучающим видом взирал на сцену, где наконец-то воцарилась нормальная парочка и занялась тем, что мы уже видели в театре, когда ходили на Стриндберга.

Зина рассеянно достал бумажник и якобы что-то поискал в нем – этот жест не ускользнул от внимания молодого человека. Скорее всего, Зина просто намекал, что средствами располагает – в том числе и деньгами салатового оттенка. Молодой человек моментально разговорился.

Сережки? А что, нравятся? Они, между прочим, золотые. Один дружочек подарил, иностранец, из Голландии. Хорошее было время, и работа прилично оплачивалась, не то что здесь... Здесь ребята, в сущности, гроши зарабатывают, приходится консумацией заниматься.

– Чем-чем?  – не поняла я.

Консумация... Грубо говоря, раскручивание клиента.

– Ну, так выпей с нами!  – настаивала я, однако молодой человек вежливо отказывался: нет, спасибо, надо держать себя в форме, возможно, еще придется вернуться на прежнюю работу – если, конечно, удастся помириться с менеджером.

– На работу...  – тупо повторила я – водка давала о себе знать.  – К родному токарному станку.

– Верно,  – живо откликнулся молодой человек,  – именно к станку. К токарному? Что-то в этом есть, иной раз, в самом деле, чувствуешь, что тебя зажали во вращающийся механизм и снимают стружку. Черт с ней, со стружкой, лишь бы платили за ночь по полторы сотни баксов.

Я уже прилично выпила, метафорические ухищрения собеседника осваивала с большим трудом и потому простодушно поинтересовалась:

– Так ты в ночную смену трудишься?  – и живо представила себе завывание заводского гудка, грохот стальных ворот Путиловского завода и череду сутулых силуэтов в бледном свете фонаря.

Когда как, охотно пояснял юноша, это как клиент захочет: в ночную, в утреннюю, в вечернюю или в дневную... Разный народ попадается, часто со странностями. Один турок взял нашего молодого человека на три дня и все три дня употреблял – стеариновой свечкой... А в целом народ, конечно, душевный. Как-то они с одним американцем проторчали в номере целую неделю безвылазно; завтрак им приносили в постель. Хозяин номера брал тарелку и удалялся в туалет, потом доставлял к столу основное блюдо.

Девушка на сцене прекратила свои обезьяньи ползанья по партнеру, уселась на нём, обхватив бедра молодого человека красивыми длинными ногами.

Соображала я все хуже и хуже... Что-то впервые мне приходится слышать про кухню, совмещенную с санузлом; этот американец – что? В туалете яичницу с беконом жарил? Или овсянку варил?

Возможно, откликнулся актер, только каждое утро он доставлял к столу не яичницу и не овсянку.

– Он приносил на тарелке дерьмо,  – трогательно улыбнувшись, пояснил молодой человек,  – Садился рядом и наблюдал. И обязательно требовал, чтобы я пользовался вилкой и ножом. И не очень налегал на гарнир.

– Какой гарнир?