Прелесть этого праздника, подумала я на выезде из столицы нашей родины, состоит как раз в том, что он всегда с тобой.

– А куда это мы?  – спросил Зина, когда мы сворачивали с трассы на проселочную дорогу.  – На пикник?

Впрочем, мы уже приехали. Я поставила машину на прежнее место, за кустами бузины.

– Удачное место для пикника,  – оценил Панин, обходя дозором кладбище.

– Помнишь, да?  – я тронула Зину за локоть; он стоял, привалившись к березе, и смотрел на трассу.

Он кивнул, обнял меня.

До чего же уныло кладбище в ноябре... Как хорошо было здесь поздним летом; тихо, покойно и благостно – а что теперь?.. То ли это ветра свист, то ли падает последний лист, то ли другой украл поцелуй с любимых губ.

– Место выбрано прекрасно,  – Панин уже накрыл "стол" на плащ-палатке и теперь сидел, скрестив ноги по-турецки на надувном матраце.  – И главное, что потом далеко ходить не надо. Тут и устроимся,  – он повертел головой, обозревая черные кресты, обступившие наш трапезный стол.  – Когда у нас должен грянуть праздник?

– В двенадцать,  – ответила я.  – Так мне "брат Йорген" сказал. В полдень.

– Пять минут осталось,  – возвестил Панин, глянув на часы, и достал из сумки бутылку шампанского.  – Просалютуем в честь праздника.

Я подумала, что шампанского всего большого мира не хватило бы на это салютование: приходилось бы нам все последние десять лет стрелять из бутылок – просто каждую минуту палить. Зина уселся за "стол", я опустилась на корточки, прислонилась щекой к березовому стволу, сырому и шершавому, прокрутила в памяти свои комиксы – что-то в них есть от тяжкой сердечной болезни; да, Панин прав, говоря о саморазрушении этого текста, где каждый кадр переживает что-то вроде микроинфаркта – и вот теперь этот сюжет в целом шарахнет инфаркт миокарда, обширный и смертельный; и вот произойдет великое землетрясение, и вышел дым из кладезя, как из большой печи, и помрачилось солнце и воздух, звезды небесные пали на землю, как смоковница, небо свернулось в свиток и исчезло, а луна сделалась как кровь – ну же, всадники небесные, скачите, ваш пришел черед; ты, всадник на коне белом – подними свой лук; и ты, на коне рыжем, взмахни своим мечом; и ты, на коне вороном – крепче держи свою меру в руке; и ты, на коне бледном – приступай, умерщвляй мечом и голодом, мором и зверями земными.

Грохнуло.

Значит – двенадцать.

Я упала ничком на землю и прикрыла голову руками.

Не знаю, сколько я так пролежала, укрывшись, спрятавшись – в себе самой: когда приходит этот Праздник, иного укрытия человеку не дано.

Наконец, я рискнула поднять голову.

Бутылка из-под шампанского дымилась в руке Панина, из горлышка вяло выползала белая пена и осыпалась в плошку с кутьей.

С минуту мы все втроем тупо глядели на это горлышко.

Потом оно начало описывать дугу – медленную, широкую и плавную; размахнувшись, Панин зашвырнул бутылку в кусты, вцепился скрюченными пальцами в волосы.

– Какая бездарность!  – выл Панин, ритмично раскачиваясь.  – Какая же чудовищная бездарность! Даже этот текст мы не в состоянии отработать по-человечески!  – откачавшись, Панин поднял лицо – глаза у него были свирепые и совершенно трезвые; милый друг детства умеет в нужный момент трезветь, совершенно трезветь, кристально.  – А ты-то что, ты-то!  – заорал он на меня.  – Что ты свои Млечные Пути-то через сито просеиваешь?! Что ты дергаешь-то, что дергаешь... Надергала и рада... Солнце стало мрачно, как власяница... Звезды небесные пали... Луна сделалась, как кровь... Да пойми ж ты!  – он встал из-за "стола", подошел к березе, поднял меня, поставил на ноги.  – Пойми, рыжая, людей убивают и жрут, последний классик прав – есть такой обычай у туземцев Огненной Земли. Поодиночке убивают, как нашего Францыча, и толпами – вон, Белый дом трупами упаковали по самую крышу... Только это важно. А все твои апокалиптические прожилки в тексте – это полная...

Он огляделся и проглотил слово. Впрочем, я догадываюсь, что именно он намеревался произнести, однако вовремя прикусил язык, чтоб лишний раз не тревожить прошлых людей, которые чутко спят под своими холмиками и все слышат.

– Серега, но ведь так было... Я все это видела собственными глазами.

– Точно?  – деловым тоном спросил Панин.

– Клянусь!

– Тем лучше!  – Панин заметно приободрился.  – Значит, будем жить. Нет на свете ни одной территории, кроме Огненной Земли, где люди полностью адаптировались к ситуации пост-цивилизации. Зина, за это надо выпить!

– Нравитесь вы мне, ребята,  – усмехнулся Зина, разливая водку по рюмкам: эти бабушкины рюмки, тонкие, изящные, из благородного дореволюционного хрусталя я прихватила с собой – помирать, так с музыкой, под тонкое пение настоящего хрусталя.  – Ей-богу, нравитесь. Давайте, переезжайте ко мне жить. В тесноте, да не в обиде  – разместимся как-нибудь... А ваши апартаменты за доллары сдадим – у нас их с руками отхватят, это же центр.

Я вспомнила про Андрюшу Музыку – придется его взять с собой.

– Это крайне опасно,  – хмуро изрек Панин.  – Он же старик. Согласно нашим обычаям, его обязательно кто-нибудь захочет убить и сожрать.

– Панин,  – четко произнес Зина, и что-то в его тоне меня насторожило.  – Ты, насколько я знаю, на стенде дострелялся до первого разряда? Ну вот, а я – мастер спорта международного класса... Ничего. Отобьемся. Отстреляемся.

– Зина!  – закричала я.  – Ты мне поклялся!

Ты же поклялся мне, охотник, больше никогда не выходить на охотничью тропу, у нас другая порода, нам ни к чему острые клыки, чтобы жить и выживать, мы питаемся орехами, грибами сушеными и другими дарами природы.

– Ой, ребята,  – вздохнул Зина.  – Вы все тень на плетень наводите! Тень жары там... А теперь какую будете тень наводить? Без вести пропавших тень?  – он сделал резкое движение – рюмки повалились на плащ-палатку.  – Поймите вы, кабан – существо страшное, особенно, если его разозлить. Мы встанем у них за спиной...  – Зина картинно, как уездный трагик, жестикулировал.  – Они поймут... Они почувствуют... И сойдут с ума... Да ни черта они не поймут и не почувствуют! Ты, Панин, своими "Едоками картофеля" им хоть все стены сплошь завесь – от пола до потолка – они и глазом не моргнут,  – он провел пальцем по ладони, исследуя на ощупь линии судьбы и жизни.  – Предоставьте это мне. Я этот ваш сюжет сумею Дописать как надо. И сделаю это очень профессионально.

– Зина!  – истерично выкрикнула я.  – Ты мне поклялся!

Он махнул рукой: ладно, поступайте как знаете...

Панин ушел в машину. Через минуту мы услышали стрекот пишущей машинки. Панин крикнул, чтоб ему не мешали некоторое время; ему сегодня рукопись в издательство сдавать, надо дописать последние несколько страниц.

– Ты что, милый друг?  – спросила я, заглядывая в машину; Панин в самом деле самозабвенно долбил по клавишам.  – Сегодня же Конец Света. Вряд ли твое издательство работает.

Наблюдая за его трудами, я подумала, что скверные же настали времена, если даже богов надо выхаживать и выкармливать козьим молоком.

– Работает, работает,  – отмахнулся Панин.

Когда он закончил, я приказала ему садиться на переднее сидение: путь мне во мраке указывать.

– А куда мы путь держим?  – спросили они хором.

Известно, куда... В Замоскворечье – там есть один симпатичный особняк, в особняке есть офис, а в сидит в кабинете генерального директора, поджав губы, один человек, которому я хочу сказать, что пришло время платить долги.

– Ты хоть придумала, с чего начнешь разговор?  – спросил Панин.

И придумывать нечего, буду говорить по писаному, сказано же однажды и навеки: ты говоришь: "я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды"; а не знаешь, что ты несчастен, жалок, нищ, слеп и наг.