– Мне будет кое-чего не хватать теперь...

Занятно – чего же? Наверняка она зарабатывает в конторе достаточно, чтобы не испытывать недостатка ни в чем: ни в жратве, ни в красивой шмотке, ни в возможностях приятного времяпрепровождения.

– А ты ж не по-о-о-о-нял,  – разочарованно произнесла она, в ее растянутом, слегка изогнутом кверху оо-о-оп звучала укоризна.

Я заставил себя оторвать затылок от подушки. Это была интонация не совсем того персонажа, характер которого я про себя считал законченным, не требующим каких-либо правок и редактур.

– Это яблоко... Ну то, которым ты угостил меня...Что это за сорт? Где их можно купить?

– Купить их нигде нельзя,  – сказал я.  – Они растут в моем личном саду.

Наутро я рискнул подойти к платяному шкафу, отгораживающему кровать от двери, и заглянуть в мелководную, подмытую по краям грязными разводами муть дверного зеркала.

Оттуда, из зазеркалья, на меня уныло глядел кто-то из персонажей известной картины "Бурлаки на Волге". Да, один из передовых тягловых – тот, худой, сутуловатый, с трубкой в зубах. Только, вместо трубки, во рту он держал сигарету.

Славное же Виктория выбрала себе место для прогулок.

Уверенная, без затей, фантазия дорожного проектанта полоснула местность наотмашь, оставив в сером унылом поле прямой шрам трассы. С обеих сторон к асфальту подтекали черные, лоснящиеся океаны взрыхленной земли – абсолютно штилевые. Над ними не то что буревестник гордо не реет – даже вороны. В кюветных лужах лежали туманные оттиски близких облаков – похоже было, что это прибалтийские фотохудожники разложили вдоль дороги свои психоделические пейзажи. В этих пейзажах, состоящих из кипящего черного неба и белых дюн, в изгибах песчаной волны иногда прорастает холодная, стеариновая, обнаженная натура.

Так оно и тут выглядело – только натура была в шелковом халате.

Чтобы дотянуться до горизонта, трассе пришлось напрячься и вползти на пригорок, поросший низким прямым леском. Создавалось впечатление, что пригорок стрижен под "ежик". И вообще в этом пейзаже было что-то от Александра Федоровича Керенского – в профиль.

Желающему познать уныние – в самой его сути – следовало бы приехать именно сюда.

Впрочем, я здесь не за тем. Ленка примерно очертила мне координаты того места, где "дальнобойщик" подобрал Викторию. С ней развлекались солдаты – это я тоже выяснил. Значит, где-то неподалеку есть воинская часть.

Примерно в километре от взгорка трасса выдавливала из себя узкую, изгибающуюся серпом дорогу; на кончик бетонного серпа накалывалась березовая рощица.

Я поехал туда и через пару минут уперся в железные ворота, во лбу у них горела алая звезда. Поставив машину на крохотном паркинге справа от ворот, я двинулся вдоль бетонного забора. Пахло прелью и сырым бетоном; где-то высоко над головой небо медленно сверлил тихоходный самолетик; я поискал его глазами, не нашел, зато провалился в ямку с жидкой черной грязью.

Меня окликнули.

Он сидел на заборе – воин в расхристанной гимнастерке – и вдумчиво покусывал березовый прутик.

– Друг, сыгарэт есть?

Он азиат: блиноподобное лицо, узкие глаза – с такими темными лицами хорошо жить в степях Калмыкии. Должно быть, за забором томится стройбат.

– А командыр не заругат? Курыть солдату вредно!

Он обнажил белоснежные зубы – соскочи на эти зубы солнечный зайчик, я бы, наверное, ослеп – всем бы нам вот такую отполированную здоровым образом жизни челюсть.

– Н-э-э-э-э... Я этот командыр...  – он развил мысль замысловатым выражением, сообщавшим, где он командира видал и как он командира имел. Я протянул ему сигарету, он тут же закурил, алчно затягиваясь.

– У вас тут что?  – Я кивнул на забор.  – Степная калмыцкая сотня на постое? Кони наши быстры, шашки наши востры?

Солдатик захохотал.

Я пошел дальше, но что-то меня тянуло вернуться.

Солдатик был темнолиц – вот-вот! – именно темнолиц.

"Уберите черную рожу!"

У него была именно такая рожа.

Солдатик сидел на месте; он успел искурить сигарету дотла и теперь пробовал затянуться фильтром.

– Еще есть?

Я сказал: есть – но пусть он спрыгнет ко мне. Если спрыгнет, получит пачку.

Воин зыркнул через плечо. Не обнаружив в расположении части ничего тревожного, он легко соскочил с забора и молча протянул руку. Я отдал ему полупустую пачку и вытащил из кармана свежую, нераспечатанную. Левой рукой он взял первую, правую протянул за второй.

Я спрятал сигареты в карман.

– Пара слов – и они твои.

Солдатик картинно развел руками: дескать, вах! какая разговор!

– Тут была баба.

Он мелко-мелко, на восточный манер закивал:

– Был женчин, был...

– Одна?

– Зачем одна? Нэ-э-э...

– С ней был мужик?

Он и бровью не повел. За что люблю восточных ребят, так это за то, что их ничем не удивишь.

"Был мужик, хороший мужик, сигарет давал, водку давал, женщин давал, только больной он – кашлял сильно...".

– Как это – женщин давал?

– А так давал, пришел сюда, говорит: эй, парень, женчин хочешь? Солдат всегда женчин хочет. Хорошо, говорит. Собери своих чурок человек десять. Только чурок, понял? Русских не бери, только ваших, понял? Вечером придешь к кладбищу. Знаешь сторожку там? Заброшенную?

– Ничего себе, самоходы... По десять-то человек?

– Э-э-э,  – скривил солдатик рот,  – тут теперь...

Да уж, теперь легче дышится, смыться не такая проблема, как прежде, – тем более в стройбате.

– Я за ним ходил, да... Следил. Слышал, он в сторожке с женчин той разговаривал. Он говорил: тебя уп... уп-па...

– Употребят?

– О! Употребят шестьдесят человек. Ровно так. Вспомнишь Машу.

– Какую Машу?

Солдатик пожал плечами: откуда ему знать.

– Как будет шестьдесят, говорил, можешь идти на четыре стороны...  – он задумался.  – Почему на четыре, а?

– И что дальше?

Хотя и так ясно... Он, конечно, привел своих чурок. Он водил их каждый вечер, пока количество "употреблений" не достигло загаданной нашим придурком нормы.

От таких объемов общения с темнорожими ребятами, в самом деле, можно свихнуться.

– Как выглядел?

– Как?... Мужик и мужик.

– Да я понимаю, что не баба. Рост? Лицо? Приметы?

Все попытки выдавить из солдатика хоть какую-то информацию по этому поводу были безрезультатны. Во-первых, его познания в русском языке не распространялись дальше лексического объема "Устава гарнизонной и караульной службы" – конструировать из чугунного уставного словаря словесный портрет занятие безнадежное. И во-вторых, он, скорее всего, воспринимал мир с чисто детской непосредственностью и был носителем сугубо видового мышления.

Существует вид – разнообразные подвиды, классы, и роды значения не имеют. Мужик – худой, толстый, щуплый, высокий, молодой или древний – он есть просто "мужик" и не более того. Женщина есть просто "дженчин". Водка, "напареули", "ахашени", "агдам", "ала-башлы", херес, чинзано, шартрез, бенедиктин, самогон, брага, пиво – все это есть "вино". И так далее.

– Твои сигареты...

Первая порция – полпачки "Пегаса", вторая – "Винстон".

– Ага, сигареты,  – сказал он.

"Пегас" или "Винстон" – какая разница, сигареты и есть сигареты.

Я искренне ему позавидовал. Видовое мышление избавляет от множества расстройств и хлопот.

Кладбище я разыскал быстро. Оно врастало в березовую рощицу – от части всего-то километра полтора. Если здесь кого-то и хоронили, то уже очень давно; те древние люди продлились стволами и вот стоят теперь среди просевших холмиков в ожидании тепла.

"Сторожка", о которой упоминал воин, представляла собой гнилую халупу, крытую ржавой жестью. Единственное окно наглухо заколочено досками – заплата свежая. Это меня не удивило: узнавалась все та же сумасшедшая рука. Внутрь я не заглядывал. Наверно, там на полу – груды сырой соломы, в лучшем случае, старый, с пролежнями, матрац.