— Вот именно, — с серьезным видом кивнул он. — Гимн.

— И в честь кого? Корпорации «Юкос»? Группы компаний «Альфа»? Банка «Национальный кредит»?

— Ты просто обхохочешься! — сказал Костя, усаживаясь на стул напротив меня.

— Ну?

— В честь президента.

Это сообщение заставило оторваться от созерцания водочной наклейки.

— Что? — поперхнулся я.

— Что слышал. Президента в честь. Это прямо усраться про любовь что за история! — Он мечтательно закатил глаза и уставился в потолок. — Встретил тут как-то случайно в одной редакции чувака, он, как оказалось, пописывает всякие пасторальные песенки — ну, про родной край там, пшеничное поле, березу у околицы… Ну вот. Я ему и говорю: а слабо слабать песню про президента? Музыка твоя, слова мои. И сбацали. Мужик текст на музычку кинул, на свои бабки в студии записал. А потом кассету как-то ухитрился сунуть кому-то — то ли в Думу, то ли вообще министру социального обеспечения.

— И что президент?

— Пока не знаю, — пожал щуплыми плечами Костя, косясь на дверь в кабинет Люки. — Так что, ее не будет сегодня?

— Думаю, нет.

— А я вам новую порцию принес. — Костя извлек из сумы коленкоровую папку, разумеется тоже кошмарно потрепанную, с на честном слове держащимися тесемочными завязками.

Талант Кости настолько многогранен, что, помимо всего прочего, из-под его пера выходят еще и эпитафии, которые он время от времени притаскивает нам.

— Давай посмотрю.

— Да что ты в этом понимаешь? — как обычно, насупился он.

— Ты же знаешь, у меня есть опыт в журналистике вообще и в публикаторстве в частности. — Я выдернул из его руки папку. — В школе мне доверили выпуск стенной газеты «Костер». И потом, я ведь с рецензированием эпитафий тебя еще ни разу не подводил. Во-первых, я, будучи погруженным в контекст, лучше тебя чувствую стилистику и настроение этого жанра. А во-вторых, безошибочно ориентируюсь в Люкиных вкусах.

Я раскрыл папку, заранее зная, что в ней обнаружу: стопку отпечатанных на полуслепой машинке листов, в верхнем правом углу которых проставлено имя автора (даже если творение состоит из одной единственной строки), а в левом нижнем — паспортные данные создателя текста, адрес, номер пенсионной книжки и прочие реквизиты. Уже не в первый раз рецензируя творения Алдарионова, я действовал по накатанной схеме, то есть бегло просмотрел всю пачку, раскладывая листки по отдельным стопкам: всего их, как правило, набирается шесть.

В первой оседают тексты, созданные Костей в порыве сердобольного к себе отношения: как правило, они представляют собой обращение безутешных родственников к усопшему. Вторые отстраненно философичны — они Косте удаются совсем неплохо. Третьи написаны под настроение сугубо лирическое. Четвертые есть слово, вымолвленное в простоте, — и, как всякое такое слово, оно тоже, как правило, удачно. Пятое — обращение к Создателю. И шестое — ни в какие ворота не лезет.

— С чего начнем? — спросил я, опуская ладонь на стопку с воображаемым грифом «Ни в какие ворота». — С грустного?

— Да что ты понимаешь… — на всякий случай обреченно пробормотал Костя, приготовившись слушать приговор.

— Ну, поехали, — сказал я, извлекая из пачки лист, и, держа его — согласно поэтической манере читать стихи — в парящей несколько на отлете руке, продекламировал:

— Костя, я ничего не имею против смысла этого творения, — заметил я после паузы. — Но ритмическим строем оно мне поразительно напоминает жанр частушек. Или вот еще:

— При чем тут частушки?! — взбеленился Алдарионов. — У частушек совсем иной мелодический строй. Вот послушай; — Он откашлялся и тягуче пропел:

— Ну ладно, — согласно кивнул я. — Убедил. Пошли дальше.

— Это слишком рискованное откровение, — прокомментировал я. — Надо же быть полным идиотом, чтобы остановиться у памятника с таким текстом. Да еще помолиться. Я понимаю, конечно, философскую подоплеку — мол, все там будем! — однако высказана она слишком в лоб: «будешь, как я…» Тебе случалось видеть труп после того, как он полежит в земле?

— Да, — кивнул Алдарионов. — Ты прав, пожалуй. Давай выпьем. — Он свернул «Гжелке» синюю ее головку, налил в стаканы. Мы выпили, Костя выдохнул в меня винные пары: — Давай, мордуй меня дальше, сатрап.

Я не понял, при чем тут сатрап, но продолжил экзекуцию:

— Этот текст явно навеян лирическим настроением. Но сделан он крайне косолапо, вот послушай сам:

Как линь желает к потокам воды,

Так желает душа моя к тебе.

— При чем тут линь? И почему не сом, скажем? Сом — даже чисто внешне — это куда более печальная рыба, нежели линь. И потом, что такое «потоки воды»? Сказал бы проще — река. И вообще придал бы этому простому мотиву аллегорический смысл.

— Какой?

— Река жизни, какой…

— Рекой жизни? — недоверчиво переспросил Алдарионов.

— А почему бы и нет? Кстати, развивая эту аллюзию, в моем, например, статусе можно различить черты Харона. Хотя это, конечно, выпендреж, рисовка и не более, чем беспомощные игры плоского, недалекого ума.

— Твоя взяла, — согласился Костя. — Проехали. Дальше.

— Поехали, — согласился я, беря новый лист.

— Начнем с того, что «сиянье» светить не может. Светить может источник света — луна в данном случае. И вообще тут перебор со светом, согласись.

— Это спорный тезис, — мотнул головой Костя. — Но я подумаю. Давай выпьем.

Мы выпили и перешли к сердобольному разделу.

— Это, Костя, очень душевно в целом, за исключением последней строчки.

— А что в ней такого? — нахмурился он, настороженно теребя один из кустиков своей бороды.

— Скорбь есть чувство покойное, монотонное и меланхоличное, если хочешь. Равно как и тоска. Ему порывы не свойственны.

— Может, сказать — припадки скорби и тоски? — осторожно предположил Алдарионов.

— Нет, — решительно возразил я. — Тут возникают аналогии с апоплексией. Ты лучше подумай.

— О'кей, — кивнул он. — Давай по маленькой.

— Давай. — Мы махнули по маленькой и разом продекламировали всю сердобольную обойму:

Я сделал паузу, перебирая листки, и отрицательно мотнул головой в ответ на Костин безмолвный намек — он приподнял бутылку и вопросительно уставился на меня.