Вслед за этим ты глупость какую-то сморозил. Ну точно: «Извините, а можно повторить это движение еще раз, — и сполз со стула, приседая на корточки, — вы раздвигаете ноги точно так же, как это делала Шарон Стоун в фильме „Основной инстинкт“, с ума сойти можно!» — в тираде крылось лукавство, ты ведь не помнил толком ни этой сцены, ни того, как. эта Шарон Стоун выглядит, а просто надо было что-то произнести, подчиняясь рефлекторному стремлению притушить захлестнувшее ощущение оторопи при взгляде на так пикантно разошедшиеся ноги этой аппетитной женщины с большими, навыкате влажными глазами, и вот в поисках природы этого странного чувства ты — ну же, ну, вспоминай! — прикрыл глаза и присвистнул впервые, потому что поразительно отчетливо увидел Голубку, точнее сказать, ее оттенок мучительно, до тупой и глухой ломоты в левой стороне груди, проявился в тебе. Странно.
Теперь я бы назвал это чувство острой, бросившей в озноб вспышкой крайнего недоумения — ведь с того момента, когда вы с Голубкой расстались, ничего похожего на даже тусклое мерцание основного инстинкта ты за собой не замечал: стиснутый однажды, давным-давно, сто лет назад на углу Лесной улицы жесткой хваткой древесного паралича, ты — стоит признаться наконец в многолетней импотенции! — не испытывал и намека на влечение к женщине: ни в армии, где к вам в казарму приходили по двое, по трое, а то и впятером, истертые какие-то, с ветхими лицами и рыхлыми телами, словно дамы из затрепанной карточной колоды, девчушки из крохотного рабочего поселка, и их по очереди, сосредоточенно, с типично армейскими сноровкой и тщательностью, употребляла в порядке живой очереди и в соответствии с внеуставной субординацией вся рота… Ни потом, после восстановления в институте, хотя в Отаровом доме, где ты дневал и ночевал, помимо тебя, квартировала масса смазливых девочек. Разумеется, основной инстинкт мирно дремал и в течение девяти месяцев контрактной службы — там было не до него, там сутки напролет голод преследовал, голод охотника, гонящий на охотничью тропу — либо ты кого-нибудь сейчас сожрешь, либо этот кто-то сожрет тебя! — да и потом, на протяжении того долгого и плоского, муторного и мутного времени, после возвращения из госпиталя, ничего похожего ты за собой не наблюдал, возможно потому, что слишком много пил, и вот только при взгляде на эти сочные колени, до которых ты мог дотянуться рукой, рефлекс мощно заявил о себе и заработал в теле мощно и ритмично, как паровая помпа: потому что Голубка вдруг возникла перед глазами.
Точнее сказать, не Голубка в яви и во плоти, а один из смутных ее то ли негативов, отпечатавшихся в подкорке, то ли оттенков, поднявшихся из глубин мышечной памяти и засаднивших вдруг настолько остро Под кожей, что с трудом подавилось инстинктивное желание все-таки руку протянуть и колени ее все-таки раздвинуть, а вслед за этим, где-то прямо тут, опрокинув похоронную женщину на стол, взять ее — потому что разве что так эту гулко пульсирующую в груди помпу и можно было угомонить… Она — должно быть наитием — уловила дикий твой, пещерный настрой, потому примирительно улыбнулась: «Шарон Стоун? Да что вы?» — и этим сшибла, притушила твой пыл, заставив произнести очередную глупость: «Разумеется, я имею в виду не ее ноги, а чисто эстетическое впечатление»!
Господи, какую же чушь мелют люди, когда им хочется взять женщину, взять теперь и здесь, накаляясь в созерцании того, как в чуть против нормы избыточном распахе ее ног, где-то там, в его притененных глубинах, смутно белеет маленький треугольник ее белья, — Голубка, помнится, с ума сводила обыкновением усаживаться на диван с тем очень тонким расчетом, чтобы открывать твоему взгляду примерно то же самое.
Теперь я понимаю: гениальная Люка уже в тот момент все понимала и потому медленно закинула ногу на ногу, изрекая нечто шедевральное — что же? Ах да, произнесла деловым, прохладным тоном:
— Сделайте одолжение, не трахайте мне мозги, вы меня этим, мать вашу, очень обяжете.
Теперь, когда я знаю, как лихо Люке досталось в этой жизни, я с пониманием отношусь к причудливому смешению в ее речи учтивых выражений, характерных для деловой этики, с живописно инфернальными пассажами, однако в момент нашего знакомства ее манера изъясняться озадачила, но она не дала опомниться и спросила, как-то очень легко и непринужденно соскочив на «ты»: «Ты знаешь, чем занимается наша фирма?» — «Догадываюсь». — «И в каком качестве ты видишь себя в нашей фирме?» — «Я буду поставлять вам клиентов».
Идея отслоилась от газетной страницы, накануне прочитанной, там была заметка про скромного санитара из бразильской больницы, тихо и аккуратно укокошившего до сотни пациентов, — у него, как оказалось, был договор на поставку покойников с похоронным бюро, — и ты сказал: «Вы просто дадите мне список солидных, состоятельных людей, а я уж постараюсь, чтобы их безутешные родственники со временем обратились к вам с заказом на ритуальные услуги по их погребению».
«Мысль плодотворная, — усмехнулась она и, отвернувшись к окну, впала в задумчивость, спросила: „Машину водишь? Права в порядке?“ — и ты с готовностью кивнул: „Умею водить все, начиная от самоката и кончая тяжелым танком, и права в полном порядке, только вот ездить не на чем“. „А почему тебя выперли с работы?“ Пришлось рассказать про побоище под шатром — и она вдруг воодушевилась: „Так ты драчун? Это хорошо!“ — встала со своего стульчика, подошла к окну, Кивком пригласила последовать ее примеру: „Видишь этот лимузин? Мне нужен для него шофер“… Нет проблем, а как хозяйку лимузина зовут? „Людмила, но все зовут просто Люся“.
„Людмила — слишком холодно и пресно, — слух дегустировал ее имена. — Люся — напротив, немного даже приторно. Можно, я буду звать вас Люка?“ — а она вздрогнула, потеряв дыхание, кровь отлила от лица, пришлось подхватить ее за талию, — последняя фраза, отскочив от оконного стекла, пошатнула ее, и она едва не опрокинулась навзничь, но быстро взяла себя в руки и произнесла после долгой паузы не своим голосом: „Поехали!“ — достала из сумочки ключи: „Вон там сиреневая „субару“, что около елок стоит, видишь? Иди садись за руль, ты поведешь. Я тут все закрою и спущусь“.
Спустя полчаса парковались у входа на Ваганьковское, шли в глубь погоста, обогнув колумбарий, долго в полном молчании сидели у роскошной могилы, потом приехали к ней домой, напились в дым, и когда лежали в постели, прояснилась причина полуобморока, который накатил на нее там, у окна.
Когда-то давно она училась в торговом техникуме, ее послали на практику в мебельный магазин, и вот туда в один прекрасный день забрел симпатичный, представительный человек средних лет, они разговорились, а к концу смены он ждал ее у магазина в невероятно роскошном „мерседесе“, и они поехали в ресторан. Вот так случайно, шестнадцатилетней соплячкой она оказалась в компании крутых ребят — причем это была не мелкая шушера, а авторитетные ребята высшего разбора, и он был старше, ее на пятнадцать лет. Спустя полтора года поженились. Насколько я знаю, ее мужа до сих пор поминают в определенных кругах добрым словом — говорят, он был хороший мужик старой школы, свято чтивший законы своей среды и вечно выступавший в роли мирового судьи, когда возникали какие-то конфликтные ситуации. Люка говорит, что он любил ее — очень. А она его. Спустя пять лет его нашпиговали свинцом на пороге их загородного дома в Баковке, а ее спасло лишь то, что она задержалась в спальне, чтобы подкрасить губы.
С тех пор она никогда не красит губы.
Друзья мужа хотели избавить от головной боли, связанной с похоронами, но она сказала, что все — от начала и до конца — сделает сама, и сделала. Рассказывала все это, наваливаясь большой мягкой грудью на твое плечо. В прессе об этих похоронах много писали, сдабривая детали типичными для наших писак истеричными повизгиваниями: доколе в нашей стране хоронить бандитов будут с пышностью, на порядок превышающей блеск похоронных ритуалов, предписанных для усопших членов британской королевской семьи?.. Доколе, господа?! Повизжали, успокоились. А Люка, пройдя сама все стадии похоронного конвейера, открыла собственный бизнес — на первых порах друзья мужа помогли безвозмездными кредитами, а потом уж дело пошло само. Наша контора, конечно, не может конкурировать с гигантами отрасли, вроде „Ритуала“ и некоторых других, которые ориентируются на валовые показатели в работе, — ну да нам этого и не нужно. Наш профиль — шикарное, эксклюзивное обслуживание VIP-клиентов в модели класса „люкс“, и для этого у нас есть все необходимое, начиная от катафального челна марки „кадиллак“ и кончая специальным лифтом для медленного и торжественного опускания гроба в могилу. Впрочем, дело тут даже не в настроении торжественности, а в том, чтобы не брякнуть роскошный ящик в яму, как это случилось с несчастными стариком Брежневым, — стоит эта штучка тысяч двадцать долларов, но она того стоит: Люка требования хорошего бизнеса тонко чувствует и на такие аксессуары ремесла денег не жалеет… Под утро ты — помнишь? — ее спросил, отчего она чуть не упала в обморок там, у окна. Оказалось, что Люкой звал ее муж. А я был первым, кто вот так невзначай произнес при ней это имя.
