— Взлет вашего самолета я буду праздновать неделю, — заверил меня блюститель порядка и сжал кулаки.

— А я расставание с вами — до конца своих дней, — не осталась я в долгу, и полицейский чуть не сорвал дверь с петель, покидая мое жилище.

Я рухнула в кровать и залилась слезами.

Нареветься всласть мне не удалось. Сначала кошка хватала за ноги, бессовестно отвлекая от страданий, в которые я намеревалась погрузиться всерьез и надолго, потом в дверь забарабанили.

Да что же это такое?! Оставят меня в покое или нет?! Если это обслуга явилась по жалобам постояльцев, то лучше бы она подыскала другое время для выговора!

Я распахнула дверь, и племянница, опухшая от слез и с потекшим макияжем, кинулась мне на шею.

От неожиданности я заткнулась. Подобного зрелища, то есть Милочки в расстроенных чувствах, мне еще видеть не доводилось. Впрочем, сомневаюсь, что в подобном состоянии ее заставал и кто-нибудь другой.

— Людмила, что стряслось?!

Родственница повалилась на кровать, чудом не придавив Бастинду, и принялась орошать подушку слезами.

Забыв о личном горе, я схватила бутылку и принялась вливать в племяшку испытанное средство. После третьей рюмки девушке заметно полегчало, а после четвертой она начала подробно посвящать меня в историю своего разрушенного счастья.

Леон оказался негодяем, коварно обманувшим ее светлые надежды и девичьи мечты. Предателя, которого по какому-то недоразумению ее угораздило принять за порядочного человека, она отныне ненавидит. День, когда ей пришло в голову с ним связаться, будет ежегодно отмечать как траурную дату и, как только найдет в себе достаточно сил для решительных действий, немедленно уволится из его фирмы и станет искать любое другое рабочее место.

— Хоть официанткой, хоть уборщицей, — всхлипывала она, — а еще лучше пойду стриптизеркой в кабак! Пусть пеняет на себя, мерзавец!

— Эй, эй, — испугалась я, по опыту зная, что, уж коли Милочка что-то вбила себе в белокурую головку, отговорить ее практически невозможно, — стриптизеркой-то зачем?! Лучше уборщицей!

— Ничего не лучше! Буду голой плясать, так ему, козлу, и надо! — мстительно всхлипнула племяшка. — Уборщицу этот гад переживет.

В том, что «козел» переживет и стриптизершу, я почему-то не сомневалась, а вот относительно того, выдюжит ли ее собственная мать, — наоборот. Другое дело, что давить на Милу бесполезно, уговаривать — чаще всего — тоже.

— Может, хоть обождешь немного? — взмолилась я. — Остынь, поразмышляй хорошенько. — Подумаешь, один раз не повезло! Бывает! В следующий раз будешь выбирать внимательней. И почему ты считаешь, что отомстить мужчине можно только таким способом? Есть же, в конце концов, и другие средства в женском арсенале!

— Полагаешь, следует нанять киллера? — протянула Милочка в задумчивости, и я чуть не скончалась от сердечного приступа.

— Людмила, окстись! — заорала я. — Ты что, умом тронулась?! Какой киллер?! Тебе же потом с этим жить!

Милочка, похоже, и впрямь образумилась. Может, конечно, ее остановили другие соображения, а не будущие угрызения совести, но про киллера она больше не заикалась. Да и вообще вести себя стала спокойнее, даже попросила поесть.

— Да где же я тебе возьму в такое время? — удивилась я. — Четвертый час утра. Если только сходить в круглосуточный супермаркет…

— На фига мне твоя забегаловка, — обиделась племянница, — в чемодане достань. Там шоколад, французский сыр и коньяк. По ночам есть вредно.

Пить по ночам Милочкины принципы, по-видимому, не запрещали, так что мы с ней оприходовали полбутылки дорогущего французского напитка. Нет, все-таки, что ни говори, жадность в списке пороков ее ухажера не числилась.

После обильного возлияния обе расслабились, и мир, совсем недавно коварный и жестокий, показался более приемлемым. Мила даже согласилась, что наличие одного придурка среди славного мужского поголовья вовсе не лишает ее приятных перспектив.

— Вот отдохнешь немного, придешь в себя, — ворковала я, вгрызаясь в швейцарский шоколад, — и оглядишься по сторонам. Знаешь, сколько вокруг хороших людей? Даже мужчин?

Милочка не знала. Ее жизненный опыт как раз свидетельствовал об обратном.

— Хватит грустить, пессимистка несчастная! — потребовала я. — Все еще будет хорошо, и мужа тебе найдем замечательного, и детишек нарожаешь…

Мила вздрогнула:

— Вот только про детишек не надо. Я к ним еще не готова. Вы с Леоном прямо как сговорились!

Не так уж и плох этот Леон, если мечтает о детях, подумалось мне.

— А замуж я больше не хочу. Лучше разведусь! — прозвучала очередная Милочкина реплика.

— Это как?! — поразилась я. — Вы что, расписались?!

— Не расписались, а зарегистрировались, — поправила Милочка.

— Да когда вы успели?! И где?!

— Вик, ты бы хоть свою серость не демонстрировала, — поморщилась племянница. — Мало, можно подумать, в мире мест, где это не проблема? Тем более, что все равно это уже не важно. Теперь я буду разводиться.

Сообщив о твердом решении вычеркнуть из жизни негодяя, племянница снова исступленно зарыдала, а я одной рукой схватилась за голову, а другой принялась капать себе валерианку.

В дверь снова заколотили. Соображать я перестала уже несколько часов назад; от попыток понять происходящее отказалась после последнего Милочкиного заявления и последовавшей за ним истерики, так что появление крепенького мужичка с чемоданом и решительным выражением лица восприняла совершенно индифферентно. О том, что это и есть ее «козел», то есть законный супруг, можно было не спрашивать. Именно таким я его себе и представляла по Милочкиному описанию. Сделанному, разумеется, задолго до того момента, когда ее руководитель превратился из «душки» в парнокопытное животное.

Мужчина был весьма невысоким. Метр шестьдесят пять — метр семьдесят от силы, однако коротышкой я бы его назвать не посмела. Во-первых, он был божественно сложен: широкие плечи, мощный торс, красивые мускулистые руки, обтянутые натуральным шелком дорогой рубашки. Во-вторых, у него было поразительно интересное лицо, умное, одухотворенное с изысканно-тонкими чертами. Темные кудри, спадающие почти до плеч, и миндалевидные задумчивые глаза напоминали Иисуса Христа старых мастеров. И это он парнокопытный?! Что-то тут не то, где-то у Милы не стыкуется!

— Вы позволите? — вежливо осведомился гость, и я посторонилась.

Что-то мне говорило, что войдет он независимо от моего ответа. Этот человек привык добиваться своего. Хотя недозволенные методы приберегает на самый крайний случай.

При виде «негодяя» Мила побледнела. Леон же, наоборот, побагровел.

Он поставил чемодан и негромко попросил предоставить им с Людмилой уединение.

— Всего на пару часов, — добавил он, взглянув на свои, если не ошибаюсь, «роллекс».

Я замялась. С одной стороны, я была убеждена, что опасность племяннице не грозит — Леон не способен причинить ей зло, — с другой, как можно за что-то ручаться, совершенно не зная человека и руководствуясь исключительно интуицией?

— Ни разу в своей жизни я не поднял руку на женщину, — ровным голосом сообщил Леон, — и впредь не собираюсь совершать поступков, унижающих мужское достоинство.

— Не вздумай уходить! — Милочка закусила удила, Леон по-прежнему сохранял спокойствие, по крайней мере внешне. — Я с ним одна не останусь!

Воцарилась неловкая пауза. Я переминалась с ноги на ногу и не знала, на что решиться. Гость оставил попытки выпроводить меня из номера и насел на строптивую жену:

— Зачем ты это сделала?

— Затем, что не позволю тебе себя третировать! У тебя нет на это права!

— Такого права нет ни у кого, — невозмутимо поведал визитер. — И мне бы в голову не пришло обращаться с тобой неуважительно. Более того, я потакаю всем твоим капризам, разумеется, если они не выходят за рамки моих принципов.

— Знать не хочу про твои паршивые принципы! — взвилась племяшка. — Живешь в каменном веке, во времена Домостроя, и хочешь, чтобы и я жила так же! Вся Европа загорает топлесс!