Некоторые, вроде миссис Генри Ван Рансселир, разочарованные крушением своих надежд породниться с Ван Рином благодаря одной из своих дочерей, были из числа особо недовольных.

— Между этими двумя что-то было… даже при жизни бедняжки Джоанны. Я видела это собственными глазами, — так они заявляли. — Все это отвратительно. Ничто не заставит меня пригласить их в гости.

И действительно никто их не приглашал.

Николас был глубоко оскорблен этим фактом, но скрыл его от Миранды, оберегая ее от всех треволнений. Он окружил ее удивительная заботой, постоянно заказывал те блюда, которые не могли причинить вреда ее нежному желудку, заставлял ложиться спать в девять вечера и брал на короткие прогулки, с которых они всегда возвращались до того, как она могла бы устать.

Все это радовало и подбадривало ее. Ван Рины воплощали собой в это время образец супружеского счастья. Жизнь остановилась, скрываясь в приятном однообразии. В отношениях супругов отсутствовала всякая дисгармония, а прошлое и будущее исчезло в туманной дали.

Миранда была отгорожена от внешнего мира каменной стеной Драговника. Она смутно слышала, что исход войны с Мексикой представлялся обнадеживающим. В сентябре была достигнута победа при Монтеррее, и она подумала о Джеффе. Но победа не подразумевает за собой опасность, и поэтому воспоминание о Джеффе, так же как и все остальное, даже ее разочарование в том, что ее мать не сможет приехать, вскоре исчезло.

Николас изменил свое решение насчет Абигайль. Если Миранда жаждет приезда матери, она может ее пригласить. Письмо сразу же было отправлено.

Осторожный спокойный ответ не дал никаких намеков на то, что у ее автора имеются серьезные проблемы.

Уже несколько лет Абигайль страдала от систематических приступов ревматизма, которые она переносила со стоическим терпением. Как раз в этот момент у нее был очередной приступ. У Абигайль распухли пальцы ног, правое бедро, так что она испытывала теперь постоянную боль. Она еле ходила вокруг дома, и, конечно же, не перенесла бы никакой поездки в Драгонвик.

Но в своем письме она указала на совсем другую причину, по которой она не сможет приехать:

Дело в том, что письма Миранды были полны восторгов по поводу заботы и нежности Николаса.

Но в ноябре даже желание Николаса защитить жену от любых волнений, способных повредить ребенку, не устояло перед одним сокрушительным бедствием.

Когда это сообщение дошло до них, они после ужина сидели в Красной комнате. У Миранды больше не было никакого суеверного предубеждения против этой комнаты. Временами она даже удивлялась, как же она могла быть такой глупой, что вообразила себе невесть что.

Дверь резко распахнулась, и в комнату влетел Дирк Дюкман, бейлиф Николаса. Его круглое лицо блестело от пота, а домотканый костюм находился в полном беспорядке.

— Плохо дело, сэр. Совсем плохо, — выкрикнул он, безуспешно стараясь выровнять дыхание.

Миранда с недоумением переводила взгляд с одного на другого. Она увидела, как Николас, вздрогнув, быстро оборвал Дюкмана.

— Хватит! Нечего здесь попусту болтать.

Но бейлиф, не слушая его, провел по лицу мокрым платком.

— Прошел Янг, сэр. Он всех их простит… гадов! Даже Боутона! Конституция штата будет изменена. Это конец, сэр. Конец поместья.

Миранда охнула, ее испуганные глаза обратились на Николаса, который застыл, словно был вырезан из того самого гранита, на котором возвышался Драгонвик. На прошлой неделе в день выборов он ездил в город Гудзон голосовать. Но он ничего не сказал ей о важности для них этих выборов. Но он еще раньше предполагал, что губернатор Райт может перевыборы проиграть, а Джон Янг, страстный противник арендной системы, захватить власть.

— Что это значит, Николас? — прошептала Миранда. — Я не понимаю.

Так как он не отвечал, продолжая стоять неподвижно, а его сузившиеся глаза смотрели на них, ничего не видя перед собой, Миранда повернулась к бейлифу, неловко шаркающему ногой и бросающему нервные взгляды на Николаса, перед которым он всегда робел.

— Это значит, мэм, что поместье больше нельзя будет сохранить. Фермы должны будут отойти к любому, кто захочет их выкупить. Противники поместья выиграли.

— Нет, —спокойно ответил Николас.

Это спокойное утверждение напугало бейлифа гораздо больше, чем если бы Николас сейчас закричал и проклял бы весь мир. Он облизнул пересохшие губы.

— Тут уже ничего не поделаешь, сэр. Таким будет закон. Ван Рансселиры уже сдались. Говорят, патрун даже сказал, что это не так уж и плохо.

— Может это и так, Николас, — робко произнесла Миранда, надеясь изгнать с его лица замороженное выражение. — Если вы откажетесь продавать, это приведет к еще большим неприятностям. Да и в конце концов, какая разница? У нас по-прежнему будет вся эта земля вокруг дома.

Он резко повернулся к ней, вспыхнув от ярости.

— Вы маленькая дурочка… Неужели вы думаете, что если этот болтливый идиот в Олбани отдаст приказ, я ему подчинюсь?..

Его взгляд упал на белую кружевную шаль, скрывавшую ее несколько расплывшуюся фигуру.

— Простите меня, моя дорогая, — произнес он уже будничным голосом. — Я совсем забылся. — Дирк, — он повернулся к таращившему на него глаза бейлифу, — вы можете идти.

Бейлиф вышел, что-то бормоча. Если патрун желает сражаться с законом и со всей страной, это его личное дело. Он достаточно упрям, чтобы попытаться это сделать. Но я не хочу в этом участвовать, рассуждал Дирк. А я в своей жизни острых ощущений испытал предостаточно. Отправлюсь-ка я на Запад. Для разнообразия буду своим собственным господином.

Миранда с легкостью простила Николасу его гнев. Она знала, что система помещичьего землевладения означала для него гораздо больше, чем для всех остальных, и что для него всякое ограничение власти было немыслимо — просто немыслимо, и он отказывался даже признавать такую возможность. Отчасти она понимала, что поместье было для него символом. Оно было его королевством, его наследием.

Будь он королем Неаполя или Пруссии, он и тогда вел бы себя точно так же.

Но они жили не в Европе, и Америка была не королевством, а республикой. Нравилось им это или нет, но над ними довлели законы демократии, которым они были вынуждены подчиняться. Поместья были пережитком прошлого, причем даже не американского прошлого. Они были бесплодным побегом средневековой Европы. Крепнущая республика обрубила его, как и все другие мертвые ветви.

Миранда не осознавала, до какой степени она обязана Джеффу своей готовностью быстро воспринять эту ситуацию. Когда он жил на их ферме, он часто говорил о вреде помещичьего землевладения, и она в упрямом неведении, смешанном с презрением, отказывалась принимать его правоту, но тем не менее слушать ей все-равно приходилось.

В конце концов, размышляла она с извечной женской практичностью, ликвидация поместья никак не отразится на их финансовом состоянии, к тому же это превратит враждебно настроенных против них арендаторов в мирных соседей.

Если бы только Николас мог признать поражение! Она тоскливо смотрела на него, понимая, как тщетны ее надежды. Он никогда не примирится с ущемлением его прав ни большим ни малым. А если бы он и сделал это, то лишь в том случае, если бы у него появилась другая, еще более честолюбивая цель.

— Не знаю, Николас, что бы вы могли сделать, — спокойно произнесла она, — если закон принудит вас уступить фермерам.

— Я никогда им не уступлю, — ответил он с тем же спокойствием, — поместье должно перейти к моему сыну.

Он подошел к ней и, положив руку ей на плечо, заговорил:

— Миранда, неужели ты сомневаешься, что я смогу справиться с любыми обстоятельствами? Разве ты была бы здесь, со мной, носила бы моего ребенка, если бы я не мог ничего сделать?