Прежде всего следовало устроить поминание усопшего, а потом уже заниматься своими делами. Поэтому, улучив момент, Гобиндолал сказал жене:

— Мне нужно поговорить с тобой, Бхомра. Очень нужно. Но сейчас мне невыносимо тяжело, так не было, даже когда умер мой отец. Сейчас я не в силах ни о чем говорить. Подождем до конца поминальных обрядов.

Бхомра призвала на помощь всех известных ей богов и, глотая слезы, спокойно ответила:

— Мне тоже нужно поговорить с тобой. Скажешь, когда у тебя будет для этого время.

Больше ничего тогда не было сказано. Время шло, как обычно: незаметно бежали дни, и никто — ни слуги, ни мать Гобиндолала, ни другие женщины, ни родственники — не подозревал, что тучи сгущаются на небе, что червь точит нежный цветок, что увяла любовь Бхомры и Гобиндолала. Все теперь было не так, все по-иному: не стало прежних улыбок. Что же, спросите вы, Бхомра и Гобиндолал совсем не улыбались друг другу? Они улыбались, но не так, как прежде. В их улыбке уже нельзя было прочесть ни радости, ни признания; она не возникала сама собой, когда встречались взгляды; не говорила о том, что сердце жаждет еще большего счастья. Когда-то Гобиндолал мог прочесть в глазах жены восхищение его красотой, а Бхомра во взгляде мужа — преклонение перед ее добрым сердцем. Бхомра думала: нет, никогда в этой жизни мне не переплыть океан любви.

Каких только ласковых прозвищ не придумывали друг для друга влюбленные! Бхомор, Бхомра, Бхом, Бхумори, Бхуми, Бхум, Бхон-Бхон, — всегда новые, всегда полные любви, такие милые прозвища, где они теперь?

Уже не слышалось поминутно: «Чернушка моя», «Смугляночка», «Моя смуглая луна», «Мое золотко черное», «Моя черная жемчужина». Казалось, все эти слова забыты, так же как и «любимый мой», «мой единственный». Не стало шутливых прозвищ, не стало шутливых ссор. Все это прекратилось навсегда. Раньше им не хватало слов, теперь слова приходилось искать. Теперь они уже не понимали друг друга с полуслова; исчезла потребность говорить лишь для того, чтобы услышать в ответ любимый голос. Прежде, когда муж с женой бывали вместе, Гобиндолала с трудом могли дозваться, а Бхомра и вовсе не откликалась. Теперь их не нужно было звать, кто-нибудь из них сам уходил, говоря: «что-то очень жарко» или «кажется, меня зовут».

Будто тучи заволокли полную луну, будто затмение наступило, будто кто-то подмешал цинк к золотому сплаву, будто кто-то оборвал струну у певучей скрипки. Тьма наступила в их прежде залитых полуденным солнцем сердцах. Гобиндолал пытался осветить этот мрак мечтами о Рохини; а Бхомра… Бхомра думала о боге смерти, Яме! О ты» прибежище для бездомных, путь для заблудших, отдохновение для обманутых в любви, — всемогущий Яма! Надежда отчаявшихся, возлюбленный покинутых! Возьми к себе Бхомру, о Яма!

Пышное поминание было устроено по Кришноканто Раю. Правда, злые языки говорили, что только шуму было много, а истрачен всего какой-нибудь десяток тысяч рупий. Однако доброжелатели Раев утверждали, что израсходовано целых сто тысяч. Наследники же по секрету сообщали» что на поминки ушло около пятидесяти тысяч. Мы видели все счета. Всего было израсходовано тридцать две тысячи триста пятьдесят шесть рупий двенадцать пайс.

Во всяком случае, шуму действительно было много. Хоролал, как один из наследников, тоже принял участие в поминальных обрядах. Жужжание мух, звон металлической посуды, гнусавые голоса нищих и разглагольствования законоведов на несколько дней совсем оглушили деревню. Раздавали сладости, одаривали нищих и родственников, тхики брахманов и намаболи пестрели всюду. Дети кидались сладостями вместо мячиков. Видя, как подорожало кокосовое масло, женщины стали мазать волосы топленым, на котором жарили лучи. Все лавки были закрыты — хозяева отправились на даровое угощение; вином тоже не торговали, — все и так были пьяны и, купив намаболи, шли к дому, чтобы отведать поминального вина. Подорожал и рис — его не столько ушло на еду, сколько на порошок, которым все посыпали друг друга; всякого масла израсходовали столько, что больные остались без касторки; когда же к молочникам приходили за пахтаньем, те отвечали, что с благословения брахманов и оно скисло. Наконец с поминальными обрядами было покончено. Осталось только выполнить еще одну печальную формальность — прочитать завещание. При этом Хоролал убедился, что оспаривать документ нет никакого смысла — слишком много оказалось свидетельских подписей. Сразу же после окончания поминок он уехал.

— Ты слышала завещание? — спросил Гобиндолал Бхомру.

— А что?

— Тебе завещана половина состояния.

— Мне или тебе — разве это не одно и то же?

— Не совсем. Состояние завещано именно тебе, а не мне.

— Ну, это все равно.

— Я не притронусь к твоим деньгам.

Бхомра была готова расплакаться, но обида помогла ей сдержать слезы, и она проговорила:

— Что же ты собираешься делать?

— Буду жить своим трудом.

— Как?

— Уеду отсюда, поступлю к кому-нибудь в услужение.

— Но то, что мне завещано, принадлежало не дяде Кришноканто, а моему покойному свекру. Его прямой наследник ты, а не я. Дядя не должен был завещать эти деньги мне. Это завещание не имеет силы. Отец объяснил мне это, когда приезжал на похороны. Состояние принадлежит не мне.

— Дядя никогда не был лжецом. Деньги твои. Он завещал их тебе, а не мне.

— Тогда я перепишу состояние на твое имя.

— Неужели ты думаешь, что я соглашусь жить на твои подачки?

— Зачем ты так говоришь? Я всего лишь самая преданная из твоих служанок.

— Не очень-то я верю в это, Бхомра!

— Но что я сделала? В целом свете у меня нет никого, кроме тебя! Восьми лет меня выдали замуж, а сейчас мне уже семнадцать. Все эти годы я знала только тебя. Тобою созданная, послушная игрушка, чем я могла провиниться перед тобой?

— Вспомни сама.

— Не вовремя уехала? Сознаюсь, виновата, сто раз виновата, прости! Я ведь так плохо знаю жизнь, поэтому и рассердилась на тебя.

Гобиндолал хранил молчание. У ног его, беспомощная и покорная, с распущенными волосами, вся в слезах, распростерлась его молоденькая жена. Но Гобиндолал безмолвствовал.

«Какая она черная, — думал он, — не то что Рохини. Она добра, конечно, зато Рохини так прекрасна! Я столько лет служил добродетели, так почему бы мне теперь хоть немного не насладиться красотой? И я добровольно соглашаюсь на это тусклое, безрадостное, бесполезное существование! Глиняную плошку не жалко разбить, и я разобью ее!»

А Бхомра молвила:

— Прости меня! Я так еще неопытна!

Эти слова дошли до того, кто покровительствует отчаявшимся, до того, кто читает в людских сердцах, но Гобиндолал не услышал их. Он по-прежнему молчал. Он думал о Рохини. Об ослепительной и манящей, как звезда, полной жизни красавице Рохини.

— Что же ты молчишь?! — не выдержала Бхомра.

И Гобиндолал ответил:

— Я не буду жить с тобой.

Бхомра поднялась, выпрямилась, потом пошла к дверям, но, споткнувшись о порог, упала без чувств.

«В чем я виновата, за что ты меня покидаешь?» — спросить об этом у мужа у Бхомры не хватило сил. Но с того самого дня она без устали задавала себе один и тот же вопрос: «В чем я виновата?»

На тот же самый вопрос пытался найти ответ и Гобиндолал. Он был глубоко убежден, что Бхомра перед ним очень виновата. Но в чем состояла ее вина, он почему-то никак не мог уяснить. Наконец Гобиндолал уверил себя, будто главная вина Бхомры состоит в том, что она перестала верить ему и написала такое резкое письмо, даже не сделав попытки узнать, где правда, где ложь.

«Как могла она так легко заподозрить меня? Ведь я столько для нее сделал!» — думал Гобиндолал.

Мы уже рассказывали вам о Сумати и Кумати. Теперь послушайте, какую беседу вели они, устроившись рядышком в сердце Гобиндолала.

«Бхомра виновата в том, что не верит мне», — шептала Кумати.