Третье. Вот это как раз более или менее приятно: Львов, а вслед за ним Гучков и, вероятно, Керенский, охотнее поверят в желании Кирилла Владимировича встать под знамёна демократии. Ну как же, родственники не доверяют, слежку назначают, и это — ревнителю блага для империи? То есть, конечно, блага в понимании думской оппозиции.

И, наконец, чётвертое, самое приятное: у Сизова теперь развязаны руки в деле снабжения Экипажа оружием. Кирилл помнил, что есть в Москве несколько людей, которые могут предложить невероятно интересные образцы вооружения для армии. Конечно, понадобится вся изворотливость, хитрость и выдержка, чтобы провернуть это дело…

И тут у Кирилла заболела голова: верный признак того, что сознание Романова, дремавшее до того, начинало просыпаться. Так иногда бывало. За приступом головной боли, ввинчивающейся в виски ржавой отвёрткой, приходили образы, мысли, имена, названия предметов, но хуже всего были воспоминания. Иногда Романов "просыпался", когда сон одолевал Кирилла Сизова. Тогда Кирилл Владимирович погружался в прошлое претендента на престол Российской империи, становился свидетелем былых событий. Мчался на скорости по кручам (кажется, это была Италия), тонул в холодном, бурлящем, полном смертью море, боролся за свою любовь к Даки. Сложнее всего Сизову было чувствовать себя участником борьбы Кирилла Романова во имя великого чувства к этой "немке". Страсть, забота, любовь, тепло, быстро-быстро стучащее сердце, невидимые глазу крылья, вырастающие при одной мысли о Даки, — и завеса непонимания, презрения к человеку, нарушившему древние устои. А Кириллу Романову было всё равно, он боролся за свою любовь. И в конце концов победил.

На этот раз — пришли мысли, предлагающие простое решение всех проблем.

"Да расстрелять всю шайку-лейку большевицкую да думскую — и вся недолга. Нечего плести кружева интриг, когда можно решить всё быстро и красиво" — предлагал Романов.

"Отрезав голову гидры и не прижечь огнём — значит дать вырасти двум другим. Уничтожь Львова или даже Керенского, проблем не решить, а только прибавить. Если хоть один волос упадёт с их голов, тут же поднимется кровавая волна. Дума, кадеты, трудовики и многие другие, подгоняемые собственным желанием отомстить и настойчивыми толчками в спину масонами, создадут анархию. Императорская семья, которая сейчас в Петрограде, будет поднята на штыки или же брошена в тюрьму: всё потому, что именно Романовых обвинят в смерти будущих лидеров революции".

"Тогда надо устранить тех, кто сможет подняться, едва главари окажутся в аду. Руководство, партийных деятелей, "капралов" большевиков и эсеров с меньшевиками, ложи. Люди просто так не возьмут да поднимутся на революцию. На бунт — да. А революции кто-то готовит, так ведь?"

"Да. Но я не могу дотянуться — пока не могу — до тех, кто организовывает это дело. Ни до фирмы Гельфанда в Швеции и Дании, которая снабжает через кредиты большевистскую партию, ни до пьющих их любимый напиток, пиво, Каменева с Лениным и компанией, ни до Имперского банка и Генерального штаба Германской империи. Да, мне известны некоторые их агенты. Но пока что рано, можно вспугнуть. А голову гидры надо отрубать и жечь калёным железом"

"Каким же образом?"

"А я их выманю. Надо собрать их в России. За границей не доберёшься, у меня просто не будет шансов ударить по тем людям, что разваливают армию и страну всё сильнее и сильнее. К тому же надо будет действовать быстро. Если начать уничтожать ячейки — руководство заляжет на дно, и мы потеряем шанс его достать. Если убрать только руководство, и не уничтожить в кратчайшие же сроки его агентов — подчинённые рассеются по империи и загранице, и через некоторое время снова начнутся волнения. Нужно создать организацию, которая смогла бы дотянуться и до голов гидры, и до её хвоста, запечь её надо всю в одной печке за один раз. Иначе смысла в этом я никакого не вижу. Но! Даже устранив политическую оппозицию, но не сделав ничего, дабы успокоить народ, улучшить его жизнь, привести к победе в кажущейся бесконечной и бессмысленной войне — мы проиграем. Без мощных реформ, ломки существующего строя, выпаривания и выплавки из всего этого шлака золотых гранул, всё просто рухнет на наших же глазах. И мы будем виноваты. Всё будет бессмысленно"

"Людей нельзя изменить за считанные дни. Как и реформ нельзя провести за неделю-другую"

"Да, но подарить надежду на лучшую жизнь, начать изменения, что-то стараться делать — это тоже важно. И Временное правительство, и большевики победили во многом благодаря тому, что дали надежду народу на другую жизнь. Это так просто, что очень сложно до такого додуматься. Надежда. Надежда на лучшее, на изменения. Вот что нужно"

"Но все-таки, как ты надеешься избавиться от руководства? Разыграешь нападение метальщиков-эсеров, выстрелы из-за угла, взрыв транспорта?"

"Всё намного проще. Будут аресты. Уверен, что к этому времени смогу добиться достаточного влияния на контрразведку: предоставлю доказательства. Вернее, укажу на тех и людей и те места, где можно найти столько материала, что хватит на сотни смертельных приговоров"

"Ты думаешь, что этого бы и так не сделали, у тебя, в твоей истории? Но что-то ведь помешало"

"Да. Глупость или измена — вот что помешало. А ещё трусость, много-много человеческой трусости и слабости. Я же доведу дело до конца"

"Народ вступится"

"Ошибаешься: я покажу народу правду. Ту правду, которая сейчас нужна, те сведения, что являются для меня истиной. Люди будут читать и хвататься за сердце, их кулаки буду сжиматься, когда они поймут, как их всех хотели использовать. А ещё нужно будет чистосердечное признание некоторых "генералов" партии. Мне только нужно суметь направить события в нужное русло, повлиять на Временное правительство. И я знаю способ"

"Какой?"

"Ложь. На время мне придётся стать изменником, на взгляд стороннего человека, конечно, своих же идеалов. Надо будет великолепно играть".

"Но где же твоя честь? Романовы…"

"Моя честь там же, где миллионы людей, погибших в братоубийственной войне, умерших от голода, в то время как зерно продавали за границу, вывозили вагонами золото и драгоценности, и всё для того, чтобы накормить германскую и австрийскую армию. Вот где моя честь"

"Я с тобой" — Романов снова "уснул". Сизов же, подавив стон боли, осел на сиденье. Эти мысленные разговоры требовали невероятного количества энергии. Кирилл взглянул в окно поезда. Приближалась первопрестольная.

На вокзале Кириллу Владимировичу устроили не то чтобы пышный и радушный, но всё-таки тёплый приём. Как же, в годину испытаний царствующий дом не забывает о "простом" народе, который, обливаясь потом в своих соболиных шубах, собрался приветствовать третьего в ряду наследников престола. Сизов окинул взглядом перрон, приметил нескольких человек "в штатском" (скорее всего, это были "встречающие" от местного охранного отделения), криво улыбнулся и шагнул на землю древней столицы России.

Отцы города, генерал-губернатор, несколько офицеров гарнизона и с десяток чиновников от всяческих отделов по снабжению рассыпались в приветствиях, заверениях дружбы, радости от того, что наконец-то столицу посетил в такую трудную минуту один из членов царского дома, и прочее, прочее, прочее.

Кирилл Владимирович подумал, что и в советское, и в федеративное время подобные события мало чем отличались. Разве что форма менялась да названия чинов принимающих "дорогого гостя". Сизов даже с улыбкой представил себе, как бы это всё разнообразить. Конечно, без вездесущего цыганского табора с "К нам приехал наш любимый" нельзя было бы обойтись, да ещё от десятка-другого гимназисток и институток с цветами и чепчиками, которые непременно должны падать на гостя. Затем бы вместо посещения присутственных мест или пышных банкетов можно было выбраться на пикник к Москва-реке или Воробьёвым горам, причём прихватив и институток с гимназистами, и табор, но оставив как можно больше чиновников. К сожалению, даже император не смог бы ничего такого сделать, "моветон-с". Кирилл вздохнул, стараясь, чтобы на его лице держалась как можно более широкая улыбка. Если уж играть радость от встречи — то играть до конца и во всём. Пусть думают, что попавший на передовицы всех столичных газет Романов и сам рад отправиться подальше, пообождать, пока шумиха спадёт, или когда для газетчиков появится нечто поинтересней.