— А вот еще одно горе! То, что могло бы многие сердца очистить от скверны, то, во что вкладывали все свои силы мудрейшие люди древних дней, и чему нет повторения в этом мире — все это стало пеплом… Подожди немного, друг мой, я только посмотрю — быть может, хоть что-то осталось…
Эллиор отпустил Мьера, и тот уселся на дороге, обхватил голову и тихо застонал. Эльф же направился в сторону — туда, где перевернутая догорала телега, а вокруг лежали, мерцали раскаленные до бела железные переплеты книг Брэнди звездочета. Ветер закручивал в воздухе целые вихри бумажного пепла — пепел этот налетал на Эллиора, обволакивал его волосы, и слышался эльфу тихий плач. Он ходил и минуту, и две, но нашел только один листок, с потемневшими, съежившимися краями. Бережно неся этот листок, уберегая его от искр, вернулся Эллиор к Мьеру, и положивши ему руку на плечо, негромким, но сильным голосом молвил:
— Это единственная из сохранившихся страниц дневника Хлоина Мудрого. Да — он был мудрейшим человеком древности. Ах, если бы донести свет этих, уже сожженных страниц, до всех людей — как бы они счастливо зажили! Если бы они — это приняли… Эх — да то мечты, мечты… Вот слушай:
«1 февраля.
Моя башня окружена ветром. Бессчетные снежинки летят плотной, стремительной стеною и ничего за ними не видно. Ветер воет от холода, и я бы его впустил, погреться у моего камина, но, ведь, он не войдет — для него лучше страдать долгие месяцы, чем смирить свой бурный нрав, сидеть в человеческом уюте. Ветер не признает ничего кроме вольных просторов, ну а в человеке такое заложено, что он все-время делает себе жизнь поуютнее — но он не так свободен как ветер! Он все больше зажимается своим уютом! Ах, как ты силен, не признающий никакого блага ветер… ты никогда не умрешь, не знающий ничего кроме воли, и стремления; ты будешь так же выть страдая, когда нас не станет.
Ну а я взял прозрачную склянку, влил в нее молоко единорога — ах, какое прекрасное сияние исходило оттуда… Как же воет ледяной ветер — кажется сама смерть, кружит возле моей башни, и пусть она мостом перекинется через многие века, к вам, читающим — ведь смерть и возле вас, также, как и возле меня давно уже мертвого. Она такая же, неизменная, а мы, словно тени, проходим перед ее ликом.
Я достал склянку, в которой была черная кровь дракона и вылил ее в ту, где сияло молоко единорога. Они еще предо мною — эти схлестнувшиеся потоки тьмы и света — как же каждый из них был прекрасен и могуч, пока они перекручивались, вихрились словно пушистые облака и грозовые тучи; сколько же они давали воображению, как же они поглощали внимание! Вот крапинка белизны осталась на черном фоне, закружилась, заметалась… Но это прошло — не стало ни тьмы, ни света. Они смешались — и вместо них, застыло что-то серое, унылое, настолько отвратительное, в своей бездейственности, что я выплеснул это поскорее в камин — лишь бы только не видеть это, потерявшее и силу света, и страсть тьмы — это, не говорящее ничего воображению — эту смешавшуюся, исчерпавшую самою себя силу. И вы, стоящие в грядущих эпохах — счастливцы вы, если ваша эпоха — это та эпоха, когда свет и тьма, еще не перемешались, если они вихрятся еще между собою.
Почему счастливы? Да потому, что вас до самого конца будут окружать сильные и искренние чувства. И вы, обуянные великими свершениями, так и останетесь до конца этими облаками или тучами. Вы счастливцы!.. Но как же незавидна участь тех, кто будет жить в тех эпохах, когда свет и тьма перемешаются, и останется одна серая тина. Ах — с каким же великим трудом вам придется возжигать свои сердца, чтобы вырваться из этого унынья. Радуйтесь же, клубящиеся в ярком и черном небе!..»
— …Вот и все, — вздохнул Эллиор. — Дальше — сожжено…
И тут совсем близко заревел, налетевший со стороны Роднива дракон. Темной горою метнулся он над ними и не заметил две покрытые пеплом фигуры. Он обрушил слепящий водопад метрах в ста от них, но, все же, нахлынувшего жара было достаточно, чтобы лист, который держал в руках Эллиор обратился в пепел. От этого жара друзья повалились, а раскаленная волна с гулом неслась над их спинами, жгла их, вжимала в дорогу; и, наконец, Мьер не выдержал этой боли — завыл…
* * *
Черный дым, гонимый северным ветром медленно отползал к югу, но все еще нависал над черными пепелищами, бывшими некогда Роднивом. Где-то далеко на западе, беспрерывно грохотало, но по движеньям в воздухе, ясно было, что буре той суждено разразиться в каком-то ином месте.
Солнце, как ни в чем не бывало, восходило над далекими восточными пределами. Сначала оно подсветило бордовым светом выступы на угольной завесе снизу; затем, поднявшись выше, наполнило уже всю эту толщу кровавым сиянием; от которой окружающий мир обратился в свежую рану.
Так и говорила старушка Феора, лесному охотнику Туору:
— Ты погляди только: Сестра то (реку так звали), кровяной стала…
— Да, да, да… — тихо молвил Туор, который укачивал трех малышей — они проснулись, и начали плакать — проголодались, да и жарко, и душно еще было в пещерке — от пожарищ воздух накалился, а южный ветерок был слишком слаб, чтобы этот жар рассеять. — Тихо-тихо, надо вам привыкать, не дождетесь вы теперь молока материнского…
Так просидели они еще некоторое время, прислушиваясь, но ничего не было слышно, кроме плача малышей: звери и птицы покинули эти места, а те, кто не мог — притаились, выжидая, когда враги уйдут.
— Тихо, тихо… — пытался успокоить малышей Туор, но все было тщетно…
Тан, все это время, словно белая статуя, обагренная кровавыми отсветами, высился у входа, и вот могучие мускулы его валунами вздулись. Шипенье разрослось прямо над головами, комочки земли посыпались на пол. Пес угрожающе зарычал, и тогда послышались удаляющиеся удары паучьих лап.
Прошло еще, должно быть, часа два. Дымовая завеса все отползала на юг, но оставалась такой же плотной; взошедшее уже высоко солнце, обращала ее в густо пропитанную кровью одежду, такого же цвета была и земля.
Было тихо-тихо — даже слишком тихо. Вот по успокоенной, поверхности реки ударила хвостом рыба — плавная рябь разошлась в стороны. Голодные же младенцы продолжали плакать…
— Что же. — молвил тогда Туор. — Я попробую найти что-нибудь съестное…
И тут пес вновь насторожился. Зарычал тихо, а потом затих, но оставался таким же напряженным, готовым к бою.
— Тихо, тихо маленькие… — успокаивала малышей Феора, но они не слушали ее — продолжали рыдать.
Туор вышел из пещерки, и, пригнувшись, чтобы не выступать над выжженным, черным берегом, прошел по воде несколько шагов. Как же далеко в этом недвижимом воздухе разносился плач младенцев! Он отошел шагов на десять, а они, казалось, ревели прямо перед ним.
Но вот он услышал новые голоса — о, их было хорошо слышно и за криками младенцев! Эти голоса — грубые, похожие на треск дробящихся камней, точно тараны разрывали утреннюю тишину со стороны сожженного Роднива. Туор приложил ухо к прожженному берегу и почувствовал, как вздрагивает земля.
Он вернулся в пещеру, и говорил Феоре:
— Нам надобно уходить. Скорее. К Ясному бору или — куда угодно — только подальше отсюда. Там — орки. Они услышат детей…
Он подхватил было люльку, да так и замер, а на лбу его выступила испарина, ибо понял он: «Все — поздно».
Никто из них не знал, как враги приспособили в своем войске гигантских летучих мышей-вампиров. А они привязывали к их лапам канаты, на этих канатах крепили большие корзину, каждую такую корзину поднимало четыре кровопийцы, и в каждой корзине помещалось по несколько дюжин орков. Корзины эти использовали, когда требовалось перенести какой-то отряд в труднодоступное место — на горный склон, например; или же — через реку. Так и в этом случае, узнав, что на том берегу было богатое поселение, они решили переправиться с помощью вампиров… А там их ждали пепелища, да сожженные тела…
— Гр-рр! — рычали они, потрясая своими ятаганами. — Проклятый дракон — сжег все, а нам ничего на веселье не оставил! Брр-р, попади нам только кто-нибудь — вот тогда бы мы потешились!
