В следующие дни погода стояла сумрачная, почти осенняя.

Ни Барахир, ни Маэглин не знали, что темное это, беспрерывно льющее холодным дождем покрывало развесилось до самого Нуменора. Они шли и шли по размытой дороге на север, и несмотря на то, что нигде не было ни единого просвета — каждый грезил, что где-то есть и свет, и счастье.

За три дня проведенных в дороге ни одного путника не повстречалось им, ни один зверь не пробежал по близости, и лишь иногда, задевая крыльями тучи, пролетали какие-то темные птицы.

Питались ягодами и грибами. На ночь, отыскивали под корнями редкие сухие веточки, и с немалыми хлопотами разводили костерок — жадно тянули к нему руки. Тряслись, подбрасывали все новые и новые ветви, и те трещали, выпускали густые клубы дыма, кое-как разгорались, грели их…

За эти дни и следа от былой неприязни не осталось в сердце Барахира. Теперь он чувствовал, насколько же несчастное и одинокое создание его спутник; и ему было порой до слез его жалко.

— Маэглин, а ты любил когда-нибудь? — спросил на одной из ночных стоянок Барахир, который сам вспоминал Эллинэль, и плакал, зная, что среди дождя, все одно — никто этих слез не увидит.

Если бы даже мог, Маэглин не ответил бы — воспоминанье, об улетевшей к западу деве было для него святым, он хранил его, как величайшее свое сокровище, и не собирался с кем-либо им делится. Он даже и не замычал — отвернулся во тьму, но по тому, как сверкнули его глаза, по тому, как сжались плечи, Барахир понял, что любовь была, и несчастная.

Тогда Барахир проникся к нему еще большей симпатией. Он говорил:

— Ну, ничего. Никакая разлука не бывает вечной…

Четвертый день начался ничем не отлично от своих предшественников: те же тучи беспросветные, да мерно опадающая к земле серая водная масса. Барахиру было тоскливо и он, разбрызгивая густую дорожную грязь, ворчал:

— Хоть бы случилось что-нибудь. Ну, хоть что-нибудь. Ведь нельзя же так все время идти да идти, да видеть только этот дождь!

Тут на ходу он стал сочинять стихи, и сочинил их не мало — до тех пор пока его, так опрометчиво высказанное пожелание, к сожалению, не сбылось.

Пред ними открылось широкое, плавно уходящее вниз поле, и на нем, полотнами дождя, виднелась довольно широкая, от Серых гор, и впадающая парой верст западнее в Бруиненн. Река эта разрывалась островом.

Весь остров этот занимал городок, который Барахир видел с вершины мэллорна, но тогда из-за дальности, он представлялся ему лишь пятнышком. Стены были сложены из громадных, но неуклюже обработанных блоков. Вообще город имел такой темно-расплывчатый цвет, что казалось — весь его слепили из грязи дети великанов, да и убежали, оставили размокать под дождем.

Они прошли не более сотни шагов, когда услышали пение. Пели из всех сил, надрывались до хрипоты, и удивительным было, что эти несчастные, сорванные голоса стараются зачем-то петь счастливо:

Вскоре стали видны и певшие — то было десятка три погруженных в уродливые мешковатые, серые одежонки маленьких, костлявых людишек. Все они ползали на коленях в грязи, выкапывали картошку, и складывали в здоровенные, ржавые ведра, которые волочили за собой, пристегнутыми к руке. Когда такое ведро набиралось доверху, человечек резко вскакивал, и согнувшись под его тяжестью, но не переставая петь, волочился к телеге, такой дряблой, что, казалось, того и гляди развалится. Он подбегал к ней, с громким кряхтеньем поднимал ведро, высыпал его содержимое за борт, после чего бежал обратно, плюхался в грязь и продолжал петь эту глупую песенку, в которой было еще много куплетов, но в каждом повторялось непонятное слово «Жабда».

Зрелище было настолько удивительным, что и Барахир, и Маэглин остановились, наблюдая за страданиями этих несчастных.

Их окрикнули — голос был усталым, обиженным, глухим и грубым:

— Остановитесь. Стоите там где стоите. Вы кто?

Тут они увидели несколько здоровых мужичин, которые по двое шли к ним со всех сторон. Лица у этих здоровяков были оплывшие, тупые и красноватые, в глазах лениво перетекали напряжение, лень и усталость. Одеты они были в серо-коричневые, уродливые ткани, которые местами плотно облегали их тела, а местами болтались широкими складками, придавая им вид безумный, бредовый. В руке каждый нес окрашенную в ярко-красный цвет палку с железным наконечником…

Барахир и Маэглин все еще разглядывали их, а они уже подошли вплотную. Красные палки с железными наконечниками были приподняты в воздух, и готовы обрушиться на путников. Один из этих широкоплечих крепышей, похожим на грязь голосом, спрашивал:

— Вы кто?.. Если лазутчики — по указу вас надо доставить к Жабде и пытать до тех пор, пока во всем не сознаетесь.

— Нет, нет. — поспешил заверить его Барахир. — Никакие мы не лазутчики. Нам и дела нет до вашего города — дайте нам только пройти.

— Куда пройти?

— У нас у каждого своя дорога.

Глаза здоровяка вытаращились, он взвизгнул:

— Куда?!..

— Видите ли, мы сами не знаем… — начал было Барахир, но был прерван.

— Каждый, если он не служит Врагу, становится гражданином Жабды. Если вы идете, значит идете к Врагу, докладывать о том, что видели…

Проговорив это, здоровяк взглянул на своих дружков — он, видно, повторял слышанные неоднократно слова, и теперь думал, правильно ли их повторил. Судя по одобрительным и напряженным кивкам, повторил он все правильно.

— Нет, что вы — мы не служим Врагу. Мы сами, знаете ли, от него пострадали.

Здоровяк некоторое время помолчал, припоминая что-то, затем заявил:

— Если вы пострадали от врага, значит вы будете бороться против него. Вы пришли бороться. Сейчас мы вас поведет в Город.

Однако, их не повели, а повезли, и не сейчас же, а через целый час, в течении которого Барахир и Маэглин стояли, прикованные цепью к телеге, загружаемой картошкой. Вот когда телега была заполнена доверху, тогда им велели забраться и усесться поверх картошки.

Один из костлявых людишек взобрался на повозку, взмахнул вожжами, и когда тощая лошадка с надрывом сдвинула всю массу вперед — запел измученный, воодушевленный голосом:

Его пение подхватили и иные — и видно было, что все они измучились до такой степени, что совсем не петь им хочется, но повалиться хоть в эту грязь под дождем, да спать…

Барахир, все время пока стоял прикованным к телеги, и теперь смотрел в эти лица; и чем больше он смотрел, тем больше ему становилось страшно — никогда еще не доводилось ему видеть таких пустых, доведенных до такого отчаянья лиц. Видно было, что они все-время прибывают в напряжении, и смотрят себе под ноги, чтобы ненароком не увидеть что-нибудь, что дальше двух-трех шагов. Шли они ровными рядами возле телеги, здоровяки же шагали позади, и видно было, что и они тоже напряжены, и несчастны.

На лицах всех их — и здоровяков, и этих человечков, проступало недоумение. Такое выражение приняло бы лицо недалекого умом человека, который почему-то, в силу каких-то непонятных ему обстоятельств, делает то, что делать ему совсем не хочется, что не приносит никому никакой пользы, но, все-таки, делает, потому что уж начал делать и не может остановится, не хватает у него для этого ни воли, ни разума.