И вот она стала уходить в окружении дворцовых жаб. Она истерично рыдала — требовала, чтобы ей дали сладостей. Несколько раз она обернулась; все глядела на преображенный в цветы помост: ждала, когда, все-таки, начнется любимое ее зрелище — казнь. А Маэглин уверил себя, что оборачивалась она, чтобы на него взглянуть. «Конечно, конечно…» — лепетал он про себя: «…Она вспомнила нашу первую встречу! Конечно, конечно — ведь, мы предназначены друг другу — это уж я сердцем чувствую, а, если предназначены, то и вторая половинка должна чувствовать тоже, что и первая. Но, как же она попала в это мерзкое место? Ее же схватили и насильно отдали замуж за Жадбу!.. И теперь увезут куда-нибудь, и я никогда уж я ее больше не увижу. При первой встречи ты упустил ее из-за робости; теперь, значит, последний твой шанс…».
В это время женушка Жадбы вновь обернулась, и Маэглин уверился, что обернулась она, чтобы в последний раз взглянуть на него. Он даже представил, как шепчет она: «Прощай навсегда, прощай, мой любимый». На самом то деле она обернулась с лицом красным, все дергалась, требовала, чтобы начали казнь.
Тогда Маэглин спрыгнул с памятника и побежал вслед за уходящими. Раз он поскользнулся в кровяной лужи; проехал, вымазавшись в крови, несколько метров, но тут же вскочил, дальше побежал…
Это бегство заметил Барахир. Уж он то знал, что состояние его друга было часто близким к умопомешательству, а потому, не тратя время на бесполезные окрики, бросился за ним следом.
Маэглин настиг придворных, в то время, как первые уже входили на улицу. В числе тех первых была и женушка Жадбы. Обезумевший влюбленный даже зарычал тогда.
На рык его обернулись, ехавшие в окончании «желтоплащие» — в глазах их промелькнул страх. Они решили, что эльфы все-таки преследуют их, и теперь попросту разорвут, а Маэглин уже проскользнул под копытами их лошадей, и теперь пробивался через толпу придворных.
Разжиревшие, еле-еле идущие, красные — придворные не могли его остановить. Они только охали, да шарахались в стороны; других отталкивал Маэглин и они валились на мостовую, откуда уже не могли подняться без сторонней помощи.
А Маэглин уже видел ее плотные, темно-золотистые косы; слышал ее плач — конечно это она по нему плакала!
Жадба волочил ее за руку, а она упиралась, и все ревела, жаждя зрелищ. По сторонам от этой парочки шли двое охранников — широченные в плечах, лысые, в золотых доспехах, которые тяжестью своей стесняли их движенья.
Они развернулись только когда Маэглин подбежал вплотную и схватил за плечо женушку Жадбе, развернул ее к себе. Она заорала, увидевши его окровавленное лицо; сам же Жадба отшатнулся, взвизгнул и повалился задом на мостовую.
Женушка же неожиданно прервала свой визг, и крепко-накрепко вцепилась в Маэглина. Он нее сильно, до тошноты несло сладостями, но этого не заметил Маэглин — ведь это была Она. «Любит! Любит! Любит» — осознание этого придало ему новых сил.
На самом деле она, взглянув на него окровавленного, решила, что он — палач. Она уверилась, что он услышав ее требования показать казнь, конечно же возмутился, что ее «прекрасную, добренькую и умненькую» — так обижают, конечно решил вступиться, отвести назад, и уж показать зрелище. Она так любила смотреть, как разбирают на части этих больших кукол, внутри которых так много томатного сока, всяких блестящих пузырьков, и белых полос. Она любила слушать треск костей, он напоминал ей детство, когда на кухне ее домика, она сидела и наблюдала за любимым своим псом, который уплетал остатки жаркое. В последнее время так редки были эти зрелища, и с одного из них, да так хорошо украшенного цветами ее почему-то уводили. Хорошо, что нашелся хоть один добрый, и она прильнула к нему…
— Убить! Уб… — выкрикивал Жадба, которого никто не догадался поднять с мостовой.
Опомнились охранники — взмахнули палицами. Маэглин был наготове. Он рванул за собой женушку, да совсем не задумываясь о силе — едва ей руку не вывихнул. Палицы прогудели в воздухе, и одна врезалось в мостовую, выбив там искры и разбив камень; вторая же нашла себе жертву — плечо одного придворного, который, желая выслужиться перед Жадбой, тянул к похитителю жирные свои руки. Удар пришел ему в плечо и попросту смял половину его тела — тот бесформенной грудой рухнул на мостовую.
Придворные бросились врассыпную, уже ничего не понимая, никого не слушая. И многих то тогда затоптали — появились целые завалы из этих жирных тел. Досталось и Жадбе, но он был в сознании, и схватившись за свою жирную, лысую голову вопил:
— Держите вора! Вора-а-а!!!
Маэглин, увлекая за собой «любимую» — рванулся к ближайшей дверь. Дверь оказалась запертой, однако, несмотря на то, что дом был богатый — обветшала, не выдержала удара Маэглина, с грохотом рухнула на пол.
— Куда?!.. — вопила «единственная», пытаясь вырваться, но он так был увлечен, что и не замечал этого сопротивления.
Лестница была винтовая, с часто отходящими в стороны узенькими коридорчиками. Если не считать повсеместной ржавчины, то было чисто; только вот воздух был застоявшийся- и неясно было, как кто-то в этом богатом доме мог жить, как он годами терпел такую муку — без глотка свежего воздуха.
Женушка, впала в истерику, дергалась, вопила: «На казнь!..» А Маэглин в безмолвии продолжал волочить ее все выше и выше.
Позади тяжело топали, громко сопели охранники. Слышно было, как гудели при ударах о стены их покрашенные в золото чугунные доспехи..
Маэглин намеривался вырваться на крышу — он просто вспомнил, как бегали они прошедшей ночью, и хоть окончилось тогда все плачевно, надеялся, что теперь то крыши их выдержат. Вот и железный люк ведущий на крышу. Он оказался запертым. Несколько крепких ударов — нет, тут не справился бы и богатырь…
«Единственная» со всех сил рвалась от него, и визжала. Лицо ее все раскраснелось, опухло от слез, волосы в беспорядке разметались — пожалуй, она была даже отвратительна в эти мгновенья; однако, Маэглин по прежнему видел только образ прекрасный.
А здоровяки, несмотря на свои доспехи, поднимались довольно быстро; и первый из них уже вылетел из-за поворота лестницы. Тут Маэглин отдернул женушку за спину; сам же было начал наступать на преследователей; однако, «любимая», все заходясь истеричным воем — бросилась вниз по лестнице, не видя охранников. Теперь она хотела только одного: нажаловаться своему мужу на этого «негодяя», чтобы его казнили на ее глазах. Она даже обрадовалась такой мыслишки — «все-таки будет казнь!». И это была ее последняя радость в этой жизни. За пару ступенек до здоровяков она увидела их, вскрикнула, оступилась, с разгона полетела на них.
Охранники, увидев супругу Жадбы не смели как-то воспрепятствовать ее падению, стали падать вместе с ней. Раздался сильный чугунный грохот, а в нем — коротко хрустнула кость. То женушка Жадбы свернула себе шею.
Охранники откатились ступеней на двадцать, и разъяренные, покрытые синяками и ссадинами, кое-как поднялись на ноги. В нетерпении помахивали они своими булавами, и, когда те ударялись о стены раздавался гулкий звук, будто среди этих стен замурован был колокол. А Маэглин склонился над мертвым телом; и разобрав на лбу ее волосы, беззвучно рыдал — порывался поцеловать ее в лоб, да никак не решался..
Смерть нависла над ним в виде булавы. Однако, тут раздался хрип — захрипел второй охранник, который стоял позади, и жалел в примитивном своем мозгу, что убьет первый, а ему, значит, будет меньше чести оказано. Однако, ему оказалась честь Барахир — убив его первым.
Этот юноша, несмотря на толкотню, смог разглядеть в какую дверь бросился Маэглин. Его никто и не задержал, напротив — все те, кто еще мог — шарахались в стороны. На пороге он подобрал оброненный кем-то клинок; с уродливой, неудобной рукоятью, которым теперь и воспользовался: клинок, пронзив грудь охранника, переломился, оставив в руках у юноши одну уродливую рукоять.
Первый здоровяк, услышав предсмертный хрип резко обернулся. Его палица, вместо того чтобы смять Маэглина, врезалась в стену, и от того, с ужасающем грохотом стена покрылась трещинами, полетели камня; а более крупные булыжники посыпались с потолка. Густыми облаками взметнулась пыль — почти ничего не стало видно, и здоровяк, выставив перед собой палицу, ругаясь, медленно стал по этим ступеням опускаться.
