— Прекратите! — выкрикнул эльф с черными волосами.
А дева запела с таким чувством, что даже и каменное сердце дрогнуло бы:
— Убив человека — убьете себя,
Нельзя, братьям жить своих братьев губя.
О том тихо плачу, стою здесь, моля.
Ведь Жить Людям нужно друг друга любя!
Конечно, ее слышали. Кое-кто, несмотря на гнев свой, хотел бы остановиться; но иные напирали, и толпа, вновь растворив в себе отдельных людей, продолжало свое движение.
Так как, самым близким представителем «румяных» была для них повозка с оратором — ей первой и досталась. На нее надавили, и она стала заваливаться. Эта громада, пятнадцати метров в высоту, рухнула на ту же толпу. Под знаменами были железные листы, весили они не одну тонну…
Был хруст, а потом — страшный, на пределе человеческого сознания звук, от которого закладывало в ушах. Он долго не хотел умолкать, а потом — рассыпался на десятки отдельных криков.
Тогда сильно раздалась в стороны, и тогда уж были раздавлены многие не только дети, но и взрослые люди…
Лучники и воины с клинками, которые до этого времени с умилением вглядываясь в лики окружающих, теперь, как и повозка оказались в окружении толпы. На них надвинулись, посыпались удары. Воины спешили оправдаться:
— Да мы то что… Мы такие же как вы!.. Нас же только два месяца назад с улиц отобрали!.. Не надо!..
И они бросали на мостовую свою луки и клинки, а вот от желтых рубах избавиться не могли; потому на них продолжали сыпаться удары. Скоро там все смешалось, нескольких лучников сильно избили, и затем — затоптали.
— За Жадбу! — надрывался командир «желтоплащих».
Перед напирающей толпой выстроились «румяные», со ржавыми клинками. За ними вытянулись рядами «желтоплащие», ну а за ними, сжались и тряслись от страха придворные. Ясно было, что идущие в первых рядах с кулаками против мечей были обречены. Они рады были повернуться да бежать, но сзади напирала вся площадь. Они ужасались, выставляли пред собою руки. А «румяным» было не легче. Дремавшая до того совесть пробилась теперь, и с ужасом видели они, что в этих первых рядах (как и в последующих), много женщин и детей, что и их, значит, придется рубить. И «румяные» хотели бы поворотить, но позади стояли их командиры…
Тогда взмыли с памятника цветов два лебедя — черный и белый. Вдвоем, прикасаясь друг к другу крыльями, закружили они над площадью, и проникновенными, сладкими, как шелест дождя голосами пели:
— …Тихо… тихо…
Все чувствовали себя так, как чувствует себя только что проснувшийся после долгого сна в мягкой кровати — разморено, без напряжения.
Зазвенели, падая на мостовую клинки, и с радостью, как на вновь обретенных друзей, смотрели друг на друга недавние противники. Какой же это был восторг: после боли, вновь чувствовать, что никаких «врагов» и нет, что кругом только друзья!
Теперь они ступали друг к другу с раскрытыми объятиями. И, когда они обнялись, черный лебедь запел:
— А теперь вам надо спать… спать… Как после долгой болезни, вам нужен крепкий, живительный сон…
Люди повернулись, собираясь уходить к своим домам, но лебедь пел:
— Нет, нет — ни к домам,
И не к знойным жилищам,
Но к сладким холмам,
Но к раздольным ветрищам.
Там травы раскроют объятья свои,
И вас поцелуют их братья цветы.
И бабочек ярких на небе рои,
Нагонят в вас виды святой дремоты.
Все это, ранее запретное, до сих пор еще непознанное, но связанное с чудесными, любимыми теперь эльфами — манило их. Поскорее хотелось уйти от этого кошмарного места, где так сильно пахло кровью…
Но из, кто мог идти, не все покинули площади. Были такие, которые поглощенные горем потери близкого человека, сидя рядом с его телом, и не слышали лебедей. Некоторые остались и просто из сострадания, и так велико было это неожиданное им чувство, что они плакали. Такие разносили завалы; подняли и большую повозку, но под ней уже никого не нашли живого. Раненых же эльфы просили подносить к памятнику цветов, где уже готовились отдать свои силы на их излечение.
Конечно, нельзя было так быстро всем покинуть площадь. И шли-то неспешно; вытекали по двум улицам, ведущим к воротам. Шли не разговаривая, но с ликами воодушевленными. С ними отправлялись и «румяные», и некоторые из «желтоплащих», которые спешились, сорвали свои плащи, и выделялись лишь тем, что были более полными.
Однако, другая часть «желтоплащих», так и остались около скамеек, где обвиваемые солнечным светом, то робко начинали улыбаться, то напрягались и с испугом поглядывали на эльфов. Так дождались они того времени, когда площадь значительно опустели, и начали отступать в ту сторону, где виднелся несуразный дворец.
— Куда же вы? — окликнул их один эльф. — Зачем бежать? Сбросьте-ка вы лучше свои э-э… «наряды» — в них то вам и жарко, и тяжело, да идите за народом. Уж поверьте — никто на вас зла не держит — вы то самыми несчастными были.
Придворные переглянулись, видно было, что некоторые из них и не прочь пойти за своим народом на поля, однако — большая часть все еще боялась. Один из них кричал неискренне:
— Нет! Если вы такие добрые, какими хотите показаться, так дайте нам уйти, и жить так, как мы жили раньше!
На это черноволосый эльф усмехнулся и молвил:
— Что ж — конечно идите. Если вам хочется провести эту чудесную ночь среди смрадных, грязных стен, так — воля ваша… А жить, как прежде. Что ж — тоже воля ваша. Сможете жить, так живите. Только знайте, что те, кто вас кормили больше уже вас кормить не станут, и дворец ваш снесут; построят на его месте новый, действительно красивый. Только вот не дадут вам его засорять — во дворце том и музей, и библиотеку устроят. Подумайте: — кормить они вас не станут… А, может и станут — из жалости; не как властителей, а как немощных. Так что вы подумайте…
— Идем, идем!!! Не слушайте их! — вскрикнул некто с тройным трясущимся подбородком, с лицом похожим на жабье.
И вот эта, довольно объемная толпа стала продвигаться ко дворцу. Продвижение, правда, было через чур медленным — ведь, там было слишком много разъевшихся, перенервничавших; некоторые даже в обморок пали, и их пришлось нести…
* * *
Маэглин, с тех пор как появились эльфы, не издал ни единого звука; не шелохнулся. Казалось, что человек этот пребывает в состоянии задумчивом, спокойном; но, все-таки, иногда в глазах его такой пламень вспыхивал! Иногда, вдруг, жилы на его руках надувались, и видно было, как бьет в них раскаленная кровь.
Знал бы кто, что творилось у Маэглина в душе! Даже и удивительным показалось бы, как под этой невзрачной внешностью сдерживаются чувства столь сильные.
Почти все время он смотрел себе под ноги, сначала — на ржавчину, потом — на лепестки; но ржавчина иль лепестки — ему было все равно — он их не замечал. Иногда бросал короткие пламенные взгляды на возвышение, где стояли придворные.
А дело было в том, что он увидел девушку, похожую на ту единственную его любовь, которая уехала навсегда из Туманграда к западным землям. Вернее будет сказать — очень мало она на нее была похожа, но Маэглин сам себя уверил, что это действительно Она.
Та, которую он так страстно полюбил, которая по его мнению, была недостижимой и прекрасной Девой — на самом-то деле — являлась супругой Жадбы. Да-да — та самая, которая объедалась сладостями, и отупелыми мутными глазками глядела на помост, ожидая зрелища; та самая, которая потом так нелепо повалилась и запуталась в желтых материя, которая истерично визжала, чтобы: «Начинали Ка-а-азнь!!!» Но те поступки, которые кричали об ее тупости, были незамечены Маэглином — прекрасный образ стоял выше всего.
