Мелькают года, десятилетия, проходят сотни лет; а он, зачарованный этим лесом, все существует, приносит жертвы. И как выход из отчаянья, вспоминаются ему в редкие минуты просветленья последние строки, той песни, которая подарилу ему возлюбленная, там, за тьмую веков:
Настанет день — умрет заря,
И не взойдет уж Солнце,
Тогда, средь звезд, одна горя,
Найду к тебе оконце…
Тогда, тогда среди миров,
Ждет всех освобожденье,
И лишь тогда найдем свой кров,
Сольется наше пенье…
* * *
Эллиор не оставался безучастным, он протянул навстречу страдальцу руки — его голос, подрагивающий от волнения, точно струна у гитары, шептал:
— Милый брат, поверь, никто не держит на тебя зла. Мы рады будем, если ты вернешься! Мы излечим тебя!
Тут Сильнэль усмехнулся и молвил:
— Что ж, ты думаешь, сейчас и побегу? Я чужд, вашему счастью, так же чужд я и вашему горю. Сегодня, рассказываю свою историю, я непозволительно расчувствовался. А теперь спрашиваю: Я, проведший века во мраке, в размышлениях, наедине с собою; что ж — вы, быть может, думаете Я теперь хоть сколько то похож на вас?..
— Да. В глубине ты прежний Сильнэль. Это выступило из твоего рассказа.
— Ну так знай, что мрачный лес, мне ближе, чем ваши королевства… Пойми: мне не к чему ваше счастья — что оно? Зачем? У меня есть мечта — я иду через столетья, и, когда не станет этого мира: «… тогда найдем свой кров, сольется наше пенье»… Ну — довольно. Ты, кажется, забыл о своих спутниках. А между прочим, у костра много чего интересного произошло.
— Да, конечно же — я бегу! — воскликнул Эллиор. — Но неужели…
— Незабывай: впереди вас не ждет ни света, ни радости.
— Что бы нас не ждало впереди — мы примем это. Ну, прощай, до встречи — тревога горит в моем сердце!
Он довольно быстро нашел их стоянку, так-как Мьер подкинул побольше дров, и громко переговаривался с Фалко.
А когда он вернулся и положил ее рядом с пламенем, то Мьер, вглядываясь в его лицо, говорил:
— Друг мой! Я не узнаю тебя! Ты такой бледный, в твоих глазах боль — я никогда тебя таким не видел, разве что после гибели Глони. Кажется, будто бездна страданий открылась тебе в чаще…
— Да — так и было. — устало вздохнул Эллиор.
Мьер с тревогой огляделся:
— Это незванный гость? Ты нагнал его?.. И что же?
— Да — это связанно с ним; однако, не стоит его опасаться. Его боль — внутри него, и он мне раскрыл, какую-то долю ее. Но он не тронет нас. Нет — сейчас я ничего не стану рассказывать. Надо хоть немного отдохнуть…
* * *
Девочка очнулась на следующее утро, как-раз в то мгновенье, когда повалил первый снег. Сидели они под густой еловой ветвью, которая закрывала их ночью от дождя. Ветка эта спускалась вниз, и за ней открывалось шагов в пять свободное пространство: одно из немногих в этом лесу, к которому пробивался свет небесный. И вот, только открыла она глаза, так и увидела эти самые-самые первые снежинки — они вынырнули из-за этой еловой ветви, и теперь плавно опускались к холодной, покрытой корнями земле. Воздух был темный, и никаких ярких цветов вокруг не было; даже и угли в кострище имели какой-то приглушенный, блеклый оттенок. На углях стоял котелок, в котором что-то варилось, выпускало едва приметный дымок, а вот запах был яркий, аппетитный: тут у нее даже в желудке заурчало.
Однако, всякие мысли об еде тут же пропали, как только вспомнила она о вчерашнем. «А вдруг обманули меня?! Вдруг, все это затем только, чтобы утешить?! Что если я…» — даже и додумать было страшно; и она принялась оглядываться: ее пробуждение заметили — что-то говорил Эллиор, приветливо улыбался Хэм — нет, нет — все это ничего теперь не значило. «Где же он? Где же Сикус?!..»
Нигде его не было видно, она побледнела, часто задышала, чуствовала, как рванулось в груди маленькое сердечко: «Неужели же…? Неужели же…?» — все забилось в этом страшном вопросе. Она, едва сдерживая слезы, со все возрастающим ужасом оглядывалась, ожидала, что сейчас вот увидит недавно насыпанных холмик над могилой.
Но вот девочка вскрикнула от радости, и бросилась навстречу — к их стоянке возвращался великан Мьер, а рядом с ним — маленький, щупленький Сикус. Сикус увидев, что она бежит ему навстречу широко улыбнулся. Его голос был добродушным, хоть и усталым, хоть и довольно натянутым:
— Вижу, вижу, что ты меня, все-таки, простила…
Тут он присел на корточки, так, что его вытянутое, худющее лицо, оказалось как-раз вровень с ее личиком. Он протянул к ней свои обтянутые кожей руки, и скривив свой огромный рот в подобие улыбки, продолжал:
— Маленькая, да ты еще страдала из-за меня. Ну — не беспокойся, на груди у меня только царапинка была, да и та уже зажила… Будем же друзьями! Ну, что же ты стоишь?.. Подойди, дай я поцелую тебя, и ты поцелуешь меня — и будем мы отныне друзьями… Что же ты?..
А девочка остановилась, в то самое мгновенье, когда он опустился на корточки. Она внимательно вглядывалась в его глаза, и, постепенно, так ярко засиявший вначале, уступил место место сначала недоверию, потом отвращению, и наконец — страху и ненависти. Она попятилась, потом повернулась, бросилась к костру, и схватив за руку Эллиора, заглядывая в его очи, своими плачущими, потемневшими от боли глазами, выкрикивала:
— Я же чувствую: он обманывает! Он — он нас выдаст, может еще что-то плохое сделает… — тут она зарыдала, и бросилась перед эльфом на колени. — Уж лучше бы я убийцей стала, и вы бы меня презирали, и я бы сама себя презирала, и извелась бы вся!.. Тогда бы этого лжеца не было! Тогда бы вам ничего не грозило! Свяжите его, оставьте здесь… Он… Он…
Тут и Сикус, зарыдав, тоже бросился к ногам Эллиора, и со страданием вырывал из себя:
— Но, почему же, из-за меня она так страдает?! Как же мне доказать этой девочке, что я совсем не такой, каковым был раньше! Но раньше я совсем другим был человеком; даже и не жил вовсе, и вот только теперь по настоящему жить начал!.. Знаю, что и голос у меня подлый, лживый! Ах — если бы я мог — я бы пел, таким чудесным голосом, как вы, Эльф. Если бы вы знали, как я соскучился по добрым чувством. Это и есть моя корысть: дружбы искренной хочу!.. Опять знаю: можете подумать, что все это, про девочку я затем только говорю, чтобы раздобрить вас, чтобы показаться хорошим, чувственным… Но посмотрите мне в глаза — посмотрите — я ж только правду вам говорю!
И он, все это время, не отрываясь смотрел в очи Эллиора. Эльф переводил взгляд с него, на девочку, которая, с мукою, тоже смотрела в его очи. И вот теперь он протянул одну руку девочке, другую — Сикусу, помог им подняться; заговорил:
— Вам я одинаково верю. И ты искренна; и Сикус тоже…
Тут подошел Мьер и Сикуса молвил:
— Так и до вечера проговорить можно; да уж не мудрено — тут дни короткие. Как и было мне поручено: наблюдал я за орочьим лагерем: они собираются выходить, сейчас уже, должно быть, отъехали…
— Не забывайте, что и я ходил наблюдать… — молвил Сикус, и тут же зачастил. — Ну, я это не совсем затем, чтобы выделится то сказал… Просто, просто — так хочется заслужить вашего расположения. Видите, видите — прямо так открыто вам и говорю; потому что и нет никакай корыстной мысли…
— Впереди, верстах в двух, высятся здоровенная башня. — продолжал, словно бы и не слыша Сикуса, Мьер.
— Да, да. — закивал головою Сикус. — Я сам видел, как в одном из окошек красный свет вспыхнул. Чуть не ослепил меня!..
-..Возле башни… — продолжал, покосившись на Сикуса Мьер. — …двигались какие-то твари, однако, из-за расстояния невозможно было их разглядеть. Беда, Эллиор, в том, что вокруг, сколько не глянь — все поле. Лес то прямо к западу, к Серым горам уходит, на востоке, за дорогой тоже все поля тянуться.
