— Ты несчастнейший из всех нас; ты столько пережил в Одиночестве, что сердце твое озлобилось. К тому же, в сердце твоей неустанно происходит борьба между орком и эльфом. О, несчатный мученик, скиталец! Ты останешься среди нас — ты вспомнишь, что такое любовь!

Тогда что-то дрогнуло в ожесточенном сердце Сильнэма. Так долго он пребывал во злобе, да в напряжении, что уж и позабыть успел про такие добрые чувства. Он рухнул на пол, возле, зарыдал, и не мог остановиться — все рыдал и рыдал, до тех пор, пока его не отвели в трапезную, хорошенько там не накормили, затем — вымыли, дали новую одежду, и отвели ему комнатку.

В его покоях не было ни одного зеркала, зато было много книг, была мягкая кровать; а стену, свободную от книжных полок украшал прекрасный пейзаж: над майским лесом, сияющим после недавно прошедшего дождя распускалась под небесным куполом, многоцветная радуга. Вообще же, вымытый, в новой одежде, он и забыл на какое-то время, насколько уродливой была его внешность. Даже и на лапах его были белые перчатки…

В первый же день вошла к нему, невысокого роста, прекрасная дева, с пышными светло-златистыми волосами. Она спросила его имя, и свое назвала, после чего молвила:

— В ваших покоях расставлено столь много книг, что, если прочтете все их, мудрость и спокойствие в сердце вберете, но для начала надо научиться читать, и я возьмусь за это.

Она смущенно потупила взор, однако, в мягком голосе ее слышалась такая уверенность, что ясным становилось, что она действиетельно решила взяться за обучение Сильнэма, который пробормотал:

— Да, да — я очень счастлив был бы, если бы вы научили меня читать.

И дева, в тот же день, взялась за его обучение. Сильным учился часов по пятнадцать в день: читал ей вслух, учил баллады, сказания о Валиноре — и он совсем не уставал от такого обучения: он, так долго проведший наедине с собой, теперь с жадностью бросился в чужие мысли. Он вчитывался в каждое предложение, самые понравившиеся проговаривал по нескольку раз, но, больше всего любил общаться с девой. Причем, особенно не он сам говорил, а любил слушать ею, и порою, по несколько часов, созерцая ее лицо, вглядываясь в очи ее — только слушал, слушал ее рассказы и хотел, чтобы никогда этот живой голос не умолкал, что бы она всегда был с ним рядом.

С какой же страстной нежностью он ее полюбил! Даже и обучение не так хорошо пошло, потому что он думал все о ней. Однако, когда она расстроилась, заметивши, что он невнимательно читает — Сильнэм взялся за обучение еще крепче нежели вначале. И он поглощал, и поглощал в себя эти сказания, мысли мудрецов, песни, баллады; картины, которые в этих книгах попадались.

Так, в каком-то счастливом вихре минул год, и Сильнэм уже не вспоминал о своей безобразной наружности.

Однажды, в сияющую весеннюю пору, он прогуливался по одной из прилегающих ко дворцу дорожек. Кругом сияли молодою листвой деревья, солнечные лучи, проходя через них, погружали все в бархатную, светлую тень; звенело птичье пение, сами птахи часто перелетали между ветвей. Вот здесь то Сильнэм пал перед девой на колени, и, вглядываясь в ее лицо зашептал сбивчивое признание в любви.

Она смотрела на него с прежней нежностью, и, положивши свою теплую, мягкую руку ему на лоб, прошептала:

— Я полюбила тебя, как милого брата, таковой наша любовь и останется. Но — извини — я никогда не смогу полюбить тебя так, как девушка любит юношу.

— Почему?! — вскричал Сильнэм и тут разом все вспомнил.

Боль сдавила его и он закрыв свое лицо, горестно воя, бросился прочь. Он добежал до какого-то маленького лесного озерца, по глади которого плавали два лебедя: белый и черный — он склонился над водою и впервые за этот год увидел свое отраженье: оно ни сколько не изменилось с тех пор, как он вышел из Утумно — все то же чудовищное нагроможденье мясных волн, среди которых едва можно было различить мутные глаза с красноватыми зрачками. Он сорвал белую перчатку — там было вывороченное мясо, и звериные когти, заходясь в вопле всех сил ударил по отраженью…

Тогда на Сильнэма, впервые за многие месяцы, нахлынула ярость — и, как бы желая отыграться за эти месяцы восторженной любви, давила его все сильнее. Он уже задыхался — его жег свет солнца, ему было тошно и от запахов трав, и от птичьего пения. Вот он вскочил на ноги и, сжавши кулаки, зашипел:

— Да ты насмехалась надо мной все это время! Ты дрессировала меня, как какого-то зверя! Ты просто развлекалась со мной — да, да — тебе некуда было девать время, и ты, теша себя страхом, сидела с таким уродцем, как я! Небось рассказывала потом подружкам, а?!

И в это время дева вышла, на эту освещенную солнцем лужайку. Она еще издали заговорила Сильнэму своим мягким, нежным голосом:

— А я то думала, куда ты побежал?.. Ах, прости ты меня пожалуйста… Милый, милый — мне так тебя жалко. — и тут из прекрасных очей ее выступили слезы.

Она было сделала к нему шаг, хотела обнять, поплакать, обласкать нежными словами, но он отступил, и прохрипел:

— Не подходи! Тебе должно быть тошно с такой отвратительной тварью, как я!

— Что ты говоришь такое? — на ее личике отобразилась боль. — Мне так больно за тебя, милый, милый мой брат!..

— Я ненавижу тебя! — тяжело дыша выкрикнул Сильнэм. — Конечно, ты жалеешь такого жалкого уродца, как я! Ведь, тебе еще хочется быть красивой и изнутри!

Сильнэм скрежетал клыками, глаза его все больше мутнели, и он уже почти ничего не видел; мысли путались — и ему уже казалось, что это она виновата во всей его боли. И вот он зашипел, совсем Ей незнакомым голосом:

— Сейчас я перегрызу тебе глотку, разорву все твое тело! Ведь, только из-за тела ты меня не можешь полюбить! Вот она — эльфийская благодетель!

И тогда Сильнэм бросился на деву, а она выставила перед собой тоненькие свои ручки, и так доверительно, так ласково на него посмотрела. А он, увидев этот спокойный свет — посчитав его новой насмешкой, пришел в еще большую ярость, и, в последнем рывке, налетел на нее, одним движением своих могучих лапищ переломил ей шею — она умерла сразу; и, в тоже мгновенье, ярость отхлынула от Сильнэма, он, даже успел подхватить ее тело, и уложить его в траву…

Недвижимый, простоял он над нею довольно долго… Но вот он услышал приближающиеся голоса, и понял, что сейчас все обнаружиться, что прощения ему не будет; и, ежели даже не казнят сразу, так отправят в темницу. И вот он склонился над нею, быстро поцеловал в холодный уже лоб, и бросился бежать.

Он бежал и на следующий день, и через неделю. Он хотел оказаться в таком месте, где никто, кроме безучастных птиц и зверей не взглянет на него. Он не видел, ни закатов, ни рассветов; все отходило в какой-то призрачной, мутной дымке назад, и он совсем не жалел измученное тело: «Изойдусь весь в беге — ну и пусть! Зачем я существую?! И сам боль испытываю, и всем боль причиняю!..»

И он достиг в леса, которые поднимались с востока от Серых гор. Слишком светлыми, многогласыми казались ему эти леса — он с каждым годом уходил все дальше и дальше на север. Годами, столетьями не слышал он ничьей речи, ни видел ничьего лица — и, если ему издали послышаться чей-нибудь голос, так он со всех сил бежал от такого места…

Наконец, зашел он в холодные еловые дебри, почти безжизненные, древние, все пронизанные мраком, не знающие ни весенних трелей, ни яркого солнца — все время там были тоскливые ноябрьские сумерки, все время с отчаяньем скрипели черные стволы; а их плотные кроны закрывали ненавистное ему небо.

В одиночестве, он много раз сходил с ума… А то вспомнятся, вдруг, то древнее, счастливое время, когда были только звезды, да он со своей возлюбленной — и такая эта мука была — вспоминать все это, такая жажда эту любовь вновь обрести, что он выцарапал свои глаза…

Теперь он слышал голоса, мрачных духов этого леса — они его своему темному волшебству. В конце-концов он обрел и зрение, хотя видел совсем иначе, чем живущие. Он научился беззвучно передвигаться, он узнал многие темные тайны этого древнего леса, а деревья требовали для себя жертв, ибо им хотелось разлить в своих недрах теплую кровь. Сильнэль, выходил на охоту, приносил орков, да и любых чудищ, которых мог поймать в окрестностях. Если ему доводилось поймать эльфа или человека, то и он и их нес…