Эльф взглянул на спящих: жалко было их будить — так то они утомились, исхудали за эти недели, даже и Мьер как-то осунулся; Хэм — тот и вообще, не понятно как до сих пор шел, Сикус стал еще более тощим, совсем утомился, и только какая-то страсть гнала его все вперед и вперед. Лучше всех сохранились: маленький Ячук, который все время сидел на Хэмов плече, и девочка, которой вся тяготы пути были нипочем, ибо прежде ей приходилось переносить куда более тягостные испытания. Все-таки Эллиор решил, что следует, все-таки, разбудить пока Мьера. Он осторожно дотронулся до плеча старого своего друга, и тот сразу очнулся, вскинул голову, дико огляделся вокруг.

— Я должен проверить кое-что. — шептал Эллиор. — Ты покарауль пока. Если услышишь, что подозрительное — сразу всех буди — отступайте на восток, меня не дожидайтесь. Но главное: не засни.

Сказавши так, Эллиор неуловимой, бесшумной тенью скользнул во тьму. Он скользил среди деревьев, не издавал никакого шума — вслушивался в тихие шаги перед собою, и одновременно с тем раскаивался, что выбрал для караула Мьера: «Уж очень он поспать любит. Кого угодно побороть может, но вот со сном не совладает…» — как вскоре выяснилось, он был прав.

Шаги замерли… видно, шедший обладал превосходным слухом — во всяком случае он услышал эльфа — их всех сил бросился бежать. Эллиор собрался, и рванулся за ним стрелою, все еще надеясь быстро нагнать его…

— Что ж это такое… — , заплетающимся языком бормотал Мьер. — …Убежал, ничего не объяснил… Вот бы меду попить… А-а-а! — он громко зевнул, от чего хоббит перевернулся на другой бок.

Мьер просидел еще несколько минут, после чего пробормотал:

— Ну, может он на охоту пошел. Вот бы лань добыл, мы б ее на костерке поджарили, да с корочкой… нет уж — лучше и не представлять, в животе урчать начинает…

А лес стоял безмолвный, молчаливый — только, разве что дождь гудел, но он уже привык к этому однообразному гулу, и не замечал его, а только клонился все больше в сон. Он посмотрел на огонь, который едва вырвался из груды красных углей, и представлял те волшебные луга о которых пел недавно эльф — хотелось поскорее уйти от этого холодного дождя в тот сияющий мир. И он, склоняя голову все ниже, совсем уж слабо шептал:

— Ежели посплю немного, так ничего… Спать то буду чутко, ежели и будет какой шорох, так сразу проснусь…

Он завалился на бок; да тут же и захрапел громче всех. Только он заснул, так открыла глаза девочка — она проснулась, еще, когда Эллиор будил Мьера, и все это время пролежала, выжидая только, кода он заснет. И вот теперь она приподняла голову, внимательно оглядело каждого из спящих, прислушилаь к дыханью каждого. Все они крепко спали, а маленький Ячук, прислонился к щеке хоббита, как к подушке. Взгляд девочки остановился на Сикусе, и она тихо, но так, чтобы он все-таки, если бы не спал, услышал ее — прошептала:

— А ты, может, и не спишь. Может и сейчас притворяешься, как всю жизнь свою притворялся. Ну, знай, что, если по настоящему спишь, то пришел твой смертный час, ибо я тебе сейчас горло перережу…

Она внимательно вглядывалась в его лицо, однако, ни одна из тощих его черточек не дрогнула; дыхание его оставалось таким же ровным.

Она еще раз оглядела всех спящих, затем, бесшумно поднялась и подошла к Мьеру; вытащила из ножен охотничий нож его, который был с ее локоть, затем, так же бесшумно подошла к Сикусу, склонилась над ним; хотела сразу ударить; занесла и руку для удара, однако, в последнее мгновенье страшно ей стало; она опустилась перед ним на колени и, поднеся лезвие к его шее, едва не касаясь ее, зашептала так тихо, что ее голоса совсем не было слышно за размеренным гулом дождя:

— …Вот, только поробуй пошевелись — сразу перережу! Думаешь, мне страшно — и совсем то мне не страшно, потому что я знаю, сколько злого ты совершил… Или забыл, быть может, как поймали юношу… эльфа, наверное; привели на площадь — и ты, ты — именно ты надрывался, что он враг! Ни по твоему ли наученью, его привязали к коням, и на глазах этих безумцев разорвали на части?.. Ты же больше всех орал; тебя весь город знал, тебя все боялись, и почитали; а я ненавидела, потому что знала, что ты хоть и умнее всех этих идиотов, а в душе всех их подлее. — рука ее дрогнула, лезвие коснулось его шеи.

И, как раз в это мгновенье, Сикус пошевелился — он стал переворачиваться на другой бок, однако, где-то на середине остановился, и, причмокнув губами, повернулся назад. Рука девочки дрогнула; сама она подалась назад, едва не выкрикнула от ужаса… Вновь зашептала — теперь уже значительно громче, теперь ее и услышать можно было:

— Нет, нет — никак не смогу я. Рука не поднимается… слабая я. Нет — ты должна. Они то, друзья твои — такие замечательные, что, при прежней жизни, даже и помыслить не могла, что бывают такие прекрасные создания. И вот — этот самый мерзкий из той, прежней жизни, он рядом с этими прекрасными друзьями, он хочет их погубить. Но они то, по доброте своей, никак не хотят этого увидеть…

Она перехватила руку, кое-как уняла дрожь; вновь опустилась пред ним на колени, зашептала: «Быть может, лучше глаза закрыть?». Она закрыла глаза, и тут с ужасом услышала его шепот. «Неужели он все слышал?» — взглянула — нет — он бормотал во сне. Ей почему-то очень важным стало узнать, что он шепчет, она нагнулась к самым его губам и вот что услышала:

«…Темно… холодно… как же темно вокруг! Дождь — холодный, темный дождь — что же ты… что же ты все падаешь и падаешь — всю жизнь мою?! Всю жизнь — это мрачное, низкое небо; всю жизнь блуждаю я в этом мраке… Как же больно — как же больно то мне! Темно… как же холодно… дождь… темный дождь… какой же ты холодный, а завтра — завтра пойдет снег. Первый снег — он всегда такой страшный… И терзаешь себя, и чувствуешь, что терзаньями этими ничего не достигнешь, а, все ж таки, продолжаешь мучаться… Начнешь утешать себя стихами — они запретные… Где я?… Темно то как… Не услышал бы кто-нибудь стихов; ну вот, ну вот… Мне строки с трудом даются… — Слезы, слезы, слезы слезы… Из небес из темных… В холоде ночном… Завтра, завтра, завтра… Нет — не получается: что-то в душе моей разорвано; что-то болит, что-то стонет…»

И девочке стало жалко Сикуса; она отшатнулась, отбросила нож — вернулась на свое место и повалилась без сил. Так пролежала минуты три; затем — встрепенулась, и зашипела совсем уж не по детски, с истовой ярости: «А — теперь я понимаю: ты все это нарочно! Ты всю жизнь в обмане провел, и, даже во сне продолжаешь обманы шептать, чтобы отвести только от того, что в глубине твоей, подозрения!» — последние слова она даже вскрикнула, и удивительным было, что никто не проснулся; только Хэм придвинулся поближе к благодатному теплу.

Девочке пришлось потратить еще несколько минут, чтобы отыскать отброшенный кинжал — и вот она вернулась к Сикусу — его едва было видно, в свете умирающего костра, встал перед нею на колени, так что его вытянутое лицо оказалось как раз вровень с ее личиком. Он смотрел прямо в ее глаа (хоть и не видел их при этаком освещении) и не мог видить, что клинок почти упирается ему в грудь, что, стоит ей только немного повести рукою и это остро отточенное лезвие войдет ему в серце. Он положил свои вытянутые ладони к ней на плечи, и зашептал:

— Ну, вот и хорошо, что нам все-таки, довелось поговорить так, с глазу на глаз. Я давно так поговорить хотел, и сейчас вот проснулся — думал тебя разбудить; а гляжу — ты уже надо мною стоишь. Ну — вот и хорошо. Давно стоишь то? Чай слышала, о чем я бридил то, а? Знаю — слышала. Думаешь, наверное, что — это опять обман какой-нибудь. Если бы клятва моя для тебя хоть что-то стоила, так поклялся бы, что не так это!.. Ну, да ладно — слышала, небось, что я стихи там проговорить пытался? Так вот знай, что, на самом то деле, у меня есть стихи. Немного совсем — мне их тяжело придумывать, не то что некоторым… Я еще ни одному эти стихи не рассказывал, и тебе вот первой расскажу, потому что, перед тобой себя виноватым считаю. Не суди ты меня очень строго, а расскажу я тебе про первый снег, который, чувствую, завтра выпадет.