Да, окрепло, поднялось хозяйство Ростова. Кобылы, розданные крестьянам под залог два года назад, уже огулялись и принесли жеребят, и через пару годков прирастёт хозяйство новой тягловой силой. А там и ещё подрастёт приплод, от старых и новых кобылок, и ещё…
Савватий усмехнулся. Если будут они, те годы. Если дадут поганые покой истерзанной земле русской. Так ведь не дадут…
Там, в степи, копится страшная сила. И нет нужды гадать, куда обрушится первый удар. Конечно, на Киев.
И нет теперь на Руси силы, способной отразить нашествие. Нет силы. Или пока что есть?
Наверное, ещё и сейчас можно было бы наскрести рати, достаточные для разгрома орды. Туров с Пинском, большое и сильное Галицкое княжество, Волынь, Полоцк со владениями, и Господин Великий Новгород… И, конечно, сам Киев и великое княжество Черниговское — уж Михаил Всеволодович встанет на борьбу без колебаний. Тысяч сто пятьдесят ратных людей, если не больше. Если и не в чистом поле, то под стенами Киева зубы обломать Батыю вполне можно.
Во дворе возник шум, крики и ругань разносились в ясном осеннем воздухе. Савватий снова выглянул в окно — два мужика схватились за грудки, рубахи трещали. И это на княжьем дворе…
Летописец вздохнул. Нет, не бывать такому. Не будет великого объединения перед лицом даже самого опасного врага. Свои болячки и обиды свет застят. Потому и князь Михаил Всеволодович ищет подмоги у ляхов да угров, что на своих, русских, надежды никакой.
Старая, толстая, но по-прежнему белоснежная кошка тяжело вспрыгнула на лавку, затем на стол, потёрлась головой о руку книжника. Савватий погладил кошку, она негромко замурчала в ответ.
— Ну мы-то с тобой никогда не ссоримся, правда?
Ирина Львовна в ответ прижмурила глаза. Ясное дело, человече, чего нам делить? Мыши мне, книги тебе…
Ветер шевелил седую от ковыля степь, гоня волны, точно по воде. Солнце, нещадно калившее землю всё лето, утратив свирепую силу, посылало последнее тепло. Да, здесь, в низовье великой реки Итиль дыхание зимы пока не ощущалось. Невдалеке маячили нукеры личной охраны, ещё дальше виднелся табун пасущихся коней. Сыбудай прикрыл глаза. Степь… Великая степь от края до края. Благословенная степь…
Да, старый монгол любил степь. Все монголы должны любить степь, ибо степь есть колыбель монгола, его дом и могила. В степи всё честно. Здесь всё решают ум и сила. Слабому здесь не место. Это в дремучих лесах Урусии слабый может затаиться, как змея под камнем. Уйти в болота, как водяной уж. В степи слабому не укрыться, не сберечь своих стад, своих жён и детей и саму свою жизнь.
В памяти снова всплыло — костёр на берегу золотого Онона, освещающий лицо с узкой, как клин, бородкой.
«Весь мир должен принадлежать нам, Сыбудай. Вся степь, от края до края, будет заселена нашими потомками, а все другие степные народы будут служить нам табунщиками»
«Но мир не ограничен степью, Тэмучжин»
«Да, это так. Но и лесные народы не уйдут из-под нашей руки. Да, лес не место для монгола. Монгол должен жить в степи. Но дань платить будут все, в какие бы дебри не забрались»
Пламя плясало в раскосых глазах.
«Скоро я приму новое имя, Сыбудай. Но мечта моя неизменна. Мир велик, но не бесконечен. И когда-нибудь копыта монгольских коней ступят в воды последнего моря, за которым ничего нет»
Сыбудай сглотнул. Чингис… Пусть тебя нет. Но мечта твоя жива. Пока жива. Пока не все монголы зажрались сладким урюком и апельсинами, возлежа на шёлковых подушках. Молодой Бату и старый Сыбудай омоют копыта монгольских коней в водах того последнего моря.
Позади послышался звук копыт, и старик открыл глаза. Бату-хан подъезжал к нему шагом, неспешно.
— Пришло письмо из Харахорина, Сыбудай. Наш поход одобрен.
Глаза Сыбудая сверкнули.
— Значит, не совсем ещё китайский дракон овладел разумом нашего Угэдея. Там, в Урусии, уже вовсю идут холодные дожди, предвестники снега. Надо спешить. Через месяц мороз построит нам переправу под стенами Кыюва!
— Давай, давай!
Осенний рассвет неохотно занимался над серой гладью Днепра. Владыко Иосиф нервно сплетал и расплетал пальцы, наблюдая за погрузкой длинной ладьи. Хватит с него. До недавнего времени он полагал, что можно что-то исправить в тёмных душах грязных дикарей. Что сан архипастыря всея Руси что-то значит для жестоких и подлых правителей здешних мест. Но страшная гибель наперсника Евстигнея, почитавшего своего патриарха больше жизни, окончательно убедила его, Иосифа, в тщете всяких усилий. Так пусть же кара Господа обрушится на эту нечестивую землю.
— Осторожней!
Чернецы сновали туда и сюда, загружая судно припасами. Казна владычная, извлечённая из тайного места, надёжно уложена на дно ладьи. Да, труды не пропали даром, тут одного золота пудов десять, да сколько серебра…
— Владыко! — прервал размышления Иосифа один из стражей.
К пристани не спеша приближался большой конный отряд, явно из дружины князя Михаила. Скулы Иосифа свело. Не успел… Надо было с вечера грузить… И ночью отплыть, вот что…
— Ну здравствуй, владыко, — князь Михаил глядел на архипастыря не слезая с коня, и Иосиф ощутил гнев.
— Где почтение твоё, князь Михаил?
— Было такое, каюсь, да всё вышло, — невозмутимо ответил князь. — Далеко ли собрался?
— Как ты смеешь! — возвысил голос владыка, и дюжие охранники в чёрном взялись за рукояти мечей.
— А ну молчать! — тоже повысил голос Михаил. — С казной удрать собрался, тайно? Эй, вы, олухи! Мечи бросить наземь, сами на колени! А то ведь я вас в полон брать не велю!
Дружина князя разом вымахнула мечи из ножен. Охранники владыки заколебались — перевес численный десять против одного, да верхоконные против пеших, да не простые бойцы, витязи дружинные… Никаких шансов.
— Ну! — рявкнул Михаил.
Мечи полетели на землю, и здоровенные парни в чёрных шёлковых рясах пали на колени.
— Этих вязать! Лодью обыскать!
Княжьи кмети подскочили, взяли разом присмиревших чернецов. Никто не посмел и пикнуть, слишком близко сверкали холодной сталью мечи. Михаил наконец спешился.
— Давно я ждал подобного исхода, пастырь. Знал, что кинешь ты паству свою. Ну что ж… По крайней мере не приходится злато-серебро по ухоронкам искать. Злато-серебро то Руси нужно.
— Ну и как мы будем решать, кудлатый? Недоимка у тебя…
Никита молчал, угрюмо разглядывая узоры на ярко блестевшем нагруднике доспеха. Небось, один этот нагрудник дороже всего хозяйства Никиты стоит…
Сборщик податей сидел за столом, вынесенным во двор по случаю последней ясной погоды. Скоро, должно быть, уже со дня на день придут холода, зарядит серый бесконечный дождь…
Отряд бравых молодцов в начищенных доспехах стоял на страже. Рядом переминались жители сельца Семидолы, ожидавшие своей очереди к сборщику дани. Все должники.
— Я уже сдал.
— Кому сдал? Забыл, на чьей земле живёшь? Уложения не знаешь?
— Больше нет у меня.
— А меня не волнует, есть или нету. Ты должен, и ты отдашь. То, что вы тут сдали князю Михаилу, это ваше дело. Ныне тут князь Даниил хозяин, и ему вы обязаны дань платить.
— Больше нет ничего, — тупо повторил Никита, по-прежнему разглядывая нагрудник стража. Умом он понимал, что надо бы сейчас рубаху рвать на себе, слёзно голосить, в ногах валяться… Но внутри смерда что-то заколодило, и мысли выходили бездеятельные, холодные, как уж: прошуршал и исчез…
— Хорошо. В таком разе лошадёнку мы твою изымем, равно и прочую скотину. Слышишь, ты, смерд?
— Берите… — хрипло произнёс Никита, ощущая, как наваливается безразличие. В самом деле, сколько можно? Тянешься, тянешься…
— А пахать-сеять весной как будешь?
— Думаешь, на том свете тож мужиков пахать заставляют? — Никита наконец прямо глянул в лицо сборщику. В лице того что-то дрогнуло, но только на мгновение. Через секунду выражение лица стало прежним — наглая ухмыляющаяся рожа…