Зимой обычно смеркается слишком рано;

где-то вовне, снаружи, над головою.

Туго спеленутые клочковатой

марлей стрелки на городских часах

отстают от меркнувшего вдалеке

рассеянного дневного света.

За сигаретами вышедший постоялец

возвращается через десять минут к себе

по пробуравленному в тумане

его же туловищем туннелю.

Ровный гул невидимого аэроплана

напоминает жужжание пылесоса

в дальнем конце гостиничного коридора

и поглощает, стихая, свет.

«Неббия»[2], — произносит, зевая, диктор,

и глаза на секунду слипаются, наподобье

раковины, когда проплывает рыба

(зрачок погружается ненадолго

в свои перламутровые потемки);

и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,

поглощенный чтением под одеялом;

одеяло все в складках, как тога Евангелиста

в нише. Настоящее, наше время

со стуком отскакивает от бурого кирпича

базилики, точно белый

кожаный мяч, вколачиваемый в нее

школьниками после школы.

Щербатые, но не мыслящие себя

в профиль, обшарпанные фасады.

Только голые икры кривых балясин

одушевляют наглухо запертые балконы,

где вот уже двести лет никто

не появляется: ни наследница, ни кормилица.

Облюбованные брачующимися и просто

скучающими чудищами карнизы.

Колоннада, оплывшая как стеарин.

И слепое, агатовое великолепье

непроницаемого стекла,

за которым скрываются кушетка и пианино:

старые, но именно светом дня

оберегаемые успешно тайны.

В холодное время года нормальный звук

предпочитает тепло гортани капризам эха.

Рыба безмолствует; в недрах материка

распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно.

Повисший над пресным каналом мост

удерживает расплывчатый противоположный берег

от попытки совсем отделиться и выйти в море.

Так, дохнув на стекло, выводят инициалы

тех, с чьим отсутствием не смириться;

и подтек превращает заветный вензель

в хвост морского конька. Вбирай же красной

губкою легких плотный молочный пар,

выдыхаемый всплывшею Амфитритой

и ее нереидами! Протяни

руку — и кончики пальцев коснутся торса,

покрытого пузырьками

и пахнущего, как в детстве, йодом.

Выстиранная, выглаженная простыня

залива шуршит оборками, и бесцветный

воздух на миг сгущается в голубя или в чайку,

но тотчас растворяется. Вытащенные из воды

лодки, баркасы, гондолы, плоскодонки,

как непарная обувь, разбросаны на песке,

поскрипывающим под подошвой. Помни:

любое движенье, по сути, есть

перенесение тяжести тела в другое место.

Помни, что прошлому не уложиться

без остатка в памяти, что ему

необходимо будущее. Твердо помни:

только вода, и она одна,

всегда и везде остается верной

себе — нечувствительной к метаморфозам, плоской,

находящейся там, где сухой земли

больше нет. И патетика жизни с ее началом,

серединой, редеющим календарем, концом

и т. д. стушевывается в виду

вечной, мелкой, бесцветной ряби.

Жесткая, мертвая проволока виноградной

лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья.

Деревья в черном саду ничем

не отличаются от ограды, выглядящей

как человек, которому больше не в чем

и — главное — некому признаваться.

Смеркается; безветрие, тишина.

Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого

тростника. Пинаемая носком

жестянка взлетает в воздух и пропадает

из виду. Даже спустя минуту

не расслышать звука ее паденья

в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.

Веко подергивается. Изо рта

вырывается тишина. Европейские города

настигают друг друга на станциях. Запах мыла

выдает обитателю джунглей приближающегося врага.

Там, где ступила твоя нога,

возникают белые пятна на карте мира.

В горле першит. Путешественник просит пить.

Дети, которых надо бить,

оглашают воздух пронзительным криком. Веко

подергивается. Что до колонн, из-за

них всегда появляется кто-нибудь. Даже прикрыв глаза,

даже во сне вы видите человека.

И накапливается как плевок в груди:

«Дай мне чернил и бумаги, а сам уйди

прочь!» И веко подергивается. Невнятные причитанья

за стеной (будто молятся) увеличивают тоску.

Чудовищность творящегося в мозгу

придает незнакомой комнате знакомые очертанья.

Иногда в пустыне ты слышишь голос. Ты

вытаскиваешь фотоаппарат запечатлеть черты.

Но — темнеет. Присядь, перекинься шуткой

с говорящей по-южному, нараспев,

обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успев

стать человеком, сделалась проституткой.

Лучше плыть пароходом, качающимся на волне,

участвуя в географии, в голубизне, а не

только в истории — этой коросте суши.

Лучше Гренландию пересекать, скрипя

лыжами, оставляя после себя

айсберги и тюленьи туши.

Алфавит не даст позабыть тебе

цель твоего путешествия — точку «Б».

Там вороне не сделаться вороном, как ни каркай;

слышен лай дворняг, рожь заглушил сорняк;

там, как над шкуркой зверька скорняк,

офицеры Генштаба орудуют над порыжевшей картой.