– Видел, Сметсе!

– Но он, брат, тоже понаставил на мне отметин. Сегодня вот плечо оцарапал. Ловкий, подлец. Видел, как он в меня пальнул? Стреляет на двадцать шагов без промаха. Кабы не лошадь… Да шут с ним!.. Какие у нас потери?

В эту ночь мы оставили у испанцев шесть человек. Четырнадцать было ранено. Мы заклепали три пушки, два фальконета и, как подсчитал Сметсе, положили не меньше двух дюжин рейтар и валлонов убитыми и ранеными.

Что там случилось с доном Рутилио, было неясно, а Сметсе хотелось бы знать. Мне кажется, таким мушкетом можно прибить и буйвола. Но Сметсе сказал, что дон Рутилио всегда носит на груди панцирь.

Прошло несколько дней. Я был на седьмом небе от гордости и всем говорил, что скоро устрою вылазку сам. Караколю это не нравилось, он говорил, что мальчишки не должны воевать по-настоящему. Интересно, а что должны делать мальчишки? В куклы, что ли, играть?

Ходил я, ходил и решил всё-таки, что пора собирать тюльпанов. Неудобно ведь адмиралу без армии. Позвал я Эле и Караколя, Боолкин и Михиелькина, бойцов наших Пьера и Помпилиуса, усадил всех вокруг цветка и сказал:

– Это цветок, какого вы в жизни не видели. А называется он тюльпан. Правда, красивый?

Все согласились. А Помпилиус понюхал и хотел даже съесть, пришлось ему сделать выговор.

– Нечего нам болтаться без дела. Объединимся в «Военное Братство тюльпанов». Чем мы хуже разных фиалок, лилий и толстяков?

Первыми вступили в «Военное Братство тюльпанов» Боолкин и Михиелькин. Потом Эле, Пьер и Помпилиус. Караколь всё думал, говорил, что лучше бы просто «Братство тюльпанов», а потом махнул рукой и сказал, что теперь ему всё равно, потому что вся жизнь кувырком. Так что вступили все, ну, а я, как вы знаете, был уже там адмиралом.

– Пока нас семеро, – сказал я. – А будет семь тысяч.

Михиелькин сказал, что хорошо бы завоевать какое-нибудь отдельное герцогство или графство. Но я ответил, что, пока не выгоним испанцев, об этом и думать нечего.

Потом мы устроили военный совет, на котором Помпилиус так захрапел, что покраснел даже Пьер. В общем, мы ничего особенного не решили на этом совете, постановили только готовиться к бою. А Караколь всё махал рукой и говорил, что можно и не готовиться, потому что всё равно жизнь кувырком. Вообще последние дни Караколь только и делал, что вздыхал да вспоминал свою Эглантину.

Я посоветовал не слишком-то о ней печалиться. Видали мы таких! Конечно, спасибо ей, что надавала разной еды, но раз уж влюбилась в испанца, значит, с нами не по пути.

Я предложил Караколю написать углём на её стенке что-нибудь похлеще, например, такое:

Но Караколь сказал, что это грубо. Ладно, его дело пусть вздыхает.

Затеял я было учение тюльпанов, но тут зарядили дожди. Каждый день с утра пораньше. Проснешься, высунешь голову из-под рогожи и слышишь: клуф-клаф, клуф-клаф – месит кто-то грязь кломпами, деревянными башмаками. Ясно, опять слякоть… Если бы сухо, кломпы стучали бы так: клек-клок, клек-клок… А в морозец, когда земля затвердеет, звук ещё звонче: клик-клак, клик-клак! Так что, не глядя на улицу, скажу вам, какая погода. Всегда ведь кто-то пройдёт мимо дома, и обязательно в кломпах, потому что удобней обуви не сыщешь. В сырость в них сухо, в холод – тепло, чего ещё надо!

Нехорошее всё-таки дело дождь, хоть и привычное. И так у нас сыро, а тут ещё льёт и льет. Небо похоже на мокрый мешок. Поневоле возьмёшься дома за уборку: каждая соринка – лишняя плесень.

В городе стало тихо и хмуро. Комендант запретил вылазки из-за потерь. На площади объявили, что скоро начнут раздавать продовольствие, каждому немного мяса и хлеба.

Слимброк, конечно, опять исчез. Наверное, сидит в каком-нибудь подвале, ест свою рыбу да запивает кислым вином.

Бреестраат уже не подметали, да и люди появлялись на улице редко. Говорили, что принц Вильгельм просил продержаться три месяца, а прошло только два. Испанцы закидывали предложениями о сдаче. Главный их офицер, полковник Вальдес, собственноручно заверял, что никого не тронет. Перебранка у стен затихла, солдатам надоело в нас стрелять дохлыми крысами. Они жили в своих палатках, пили вино и распевали песни.

Чудная война, неинтересная. Какая же это война, когда одни хотят уморить других голодом? Знал я одного мальчишку, Петера Нетцке. Каждое лето он со своим отцом приходил из Германии косить нашу траву. Травы летом столько, что сами не справляемся, приходится нанимать работников. Вот и приходят «зелёные немцы», так их у нас называют. ещё, может быть, слышали, зовут их «ханнекемайеры». Это потому, что несколько лет подряд целая дюжина братьев Ханнекемайеров ходила с косами по нашим лугам. Смешные были ребята, видел я одного. Всё чудилось ему, что потерял монету, поэтому передвигался больше на четвереньках.

Ну, а этот, значит, Петер Нетцке. Любил он одну забаву. Копал в земле норку, сажал туда кошку и загораживал выход прутиками. Кошка сидела там несколько дней без еды, а Петер Нетцке приходил с покоса и смотрел, как она худеет. Не знаю, может, он держал бы там кошку до смерти, если бы не мы с Михиелькином. А драться этот Нетцке совсем не любил.

Теперь и мы, как та кошка. Но разве это похоже на войну?

Нашёл я кусок красного сурика, который ещё в прошлом году позаимствовал у Слимброка, растолок и размешал в льняном масле. Вырвал клок шерсти из овечьей шкуры, той, что и так уже вся вылезла, сделал кисточку. Осталось залезть на треножник и нарисовать перед входом тюльпаны, прямо на белой штукатурке.

Но сначала решил придумать какую-ниоудь надпись. На многих домах у нас написано, правда, на тех, что побогаче. Только скучно всё это – «Покой и порядок», «Моя радость», «Без неудач».

А мне надо что-нибудь позаковыристей. Пока рисовал тюльпан, всё думал. Может, так: «Таверна покорителя морей»? Нет, не подходит, какая у меня таверна. Или вот так: «Отойди – взорвется!» Это уже ничего. А можно ещё…

Тут и застал меня Сметсе Смее.

– Чего ты малюешь? – спросил он. Я ему сказал:

– Это, Сметсе, такой цветок, какого ты в жизни не видел. Тюльпан называется.

– Слыхал, слыхал, – сказал Сметсе Смее. – А ты, говорят, теперь уже адмирал?

Я вытер руки и сказал, что пока нас семь человек, но будет семь тысяч. Если Сметсе желает…

– Да я не могу, – сказал Сметсе, – ты знаешь. Что же, толстяки останутся без председателя?.. Слышь, адмирал, – сказал Сметсе Смее, – наклевывается одно дело…

Поближе к вечеру мы пошли в магистрат. Там за большим столом сидел человек с лицом, похожим на сушеную рыбину. Он встал, отложил перо и начал расхаживать, щёлкая башмаками по каменному полу.

– Пришла пора борьбы за свободу! Долой испанское владычество! (Щёлк, щёлк…) Император Карл Пятый напустил инквизицию на землю Нидерландов. А сын его Филипп ещё хуже: пригнал полки солдат. (Щёлк, щёлк…) Долой закосневшую католическую церковь! (Щёлк, щёлк…)

Под этот «щёлк» человек с лицом-рыбиной говорил целый час. Во всяком случае мне так показалось. Даже спать захотелось, а Сметсе мне всё подмигивал и ухмылялся.

Нет, зачем меня сюда позвали? Я сам уже с тоски стал пощёлкивать кломпами, а тот всё занудствовал:

– И в этот час – щёлк, щёлк, – когда вся Голландия с надеждой смотрит на славных защитников Лейдена…

Тут в глубине отворилась дверь, и вывалилась целая дюжина людей. Они надевали на ходу шляпы, гремели шпагами, стучали каблуками. Все прошли мимо, тыча друг в друга пальцами, сопя и переругиваясь.

Остался один в чёрном бархатном костюме с брабантским кружевным воротником. Он постоял, заложив за спину руки, потом обернулся к человеку-рыбине:

– Ну что, Гуго, отслужил свою обедню? Рыбина сразу сел за стол и зацарапал пером.