С таким представлением об утопии, насколько я понимаю, человечество рассталось в XX веке. Потому что в XX веке я не знаю ни одного сколько-нибудь значительного произведения, построенного по этому принципу. Вероятно, последней утопией человеческой, получившей достаточно широкую известность и распространение, была «Туманность Андромеды». Это была попытка Ивана Антоновича все-таки сконструировать мир, каким он должен быть. Что же касается антиутопии, то это литературное течение возникло совершенно из других соображений. Слово «должен» никогда не присутствовало, мне кажется, в психологии творца антиутопий. Это мир, которого я не хочу. Мир, который может произойти, если все пойдет дальше так, как идет сегодня, и которого я не хочу. Вот так возникли первые антиутопии. И заметьте, если утопии умерли в XX веке, то антиутопии в XX веке как раз родились. Начал, видимо, Уэллс, и, по-моему, первая самая знаменитая антиутопия — это «Машина времени». Причем она в своем роде замечательна и очень непохожа на все антиутопии, которые писал впоследствии тот же самый Уэллс. Это, если угодно, некая романтическая антиутопия. Это прощание с XIX веком, так бы я определил «Машину времени» Уэллса. Ему очень нравился XIX век, и его очень пугал XX, пугал, видимо, не зря. Дальнейшие антиутопии следовало бы называть иначе, все-таки роман-предостережение — гораздо более точное название для литературы такого рода. Скажем, произведения Олдоса Хаксли и Замятина — это никакие не антиутопии. Это романы-предостережения. Люди пишут: вот, смотрите, если будете плохо себя вести, то вот что с вами случится через 20, 30, 40 лет…

Но только представив, что такое антиутопия вчера, можно попытаться сделать какие-то выводы о ее сегодняшнем дне. Прежде всего спросим себя: а удалось ли авторам антиутопий предостеречь нас от чего-то? Ответим сразу же: нет, не удалось. А удалось ли авторам антиутопии начала века угадать действительно важные тенденции в развитии человечества в XX веке? На мой взгляд, не удалось. Такие великие люди, как Уэллс, Хаксли и Замятин, в конечном итоге оказались не столько мыслителями, сколько сверхчувствующими. Они почуяли страшную угрозу, почуяли трупный запах из будущего, но в чем причина, кто будет гореть на кострах и почему, мне кажется, они все-таки не поняли. Ибо заметьте, о чем они предупреждали нас в начале века, все, кого я знаю. Они ведь, по сути дела, предупреждали нас, что наука таит в себе огромную угрозу. Им казалось, что мир XX века будет страшен, так как человек еще не созрел для использования неописуемых возможностей развивающейся науки. И самое ужасное в будущем, по их представлению, — человек теряет индивидуальность, превращается в ходячие номера, пресловутые «винтики», люди становятся одинаковыми. Вот что пугало их больше всего, их пугало массовое производство человекоподобных роботов. Вот во что, по их мнению, должно было превратиться человечество.

Но давайте себе признаемся: реальность оказалась гораздо страшнее, чем превращение людей в «винтики» и в роботов. Опыт самых гнусных тоталитарных режимов нашего века говорит о том, что человек в этих условиях не превращается в робота. Дело обстоит хуже. Он остается человеком, он просто делается плохим человеком. И чем чудовищней режим, тем хуже массовый человек. Он становится злобным, невежественным, трусливым, подлым и т. д. Все отрицательные категории, какие только можно придумать, становятся характерны для массового человека. Мы знаем это по опыту нашей страны, все, кто был в сознательном возрасте где-то в сороковые-пятидесятые годы, видели, во что превращались люди. Нет, они превращались не в роботов, они превращались в монстров, если угодно. Это были люди, но это были страшные люди, с которыми жутко находиться рядом. И этого, по-моему, тоже не уловили самые высочайшие умы XIX века, вернее, они это уловили, почувствовали, но не сумели сформулировать в тех терминах, в которых могли бы действительно нас предупредить.

Для того, чтобы идти вперед, мы должны все-таки сопоставить, что нам сказали антиутопии и что мы получили. Что же такое XX век, если поглядеть на него с определенной точки зрения? Ведь это век, в котором окончательно умер феодализм. Феодализм, получивший первый удар в XVIII веке, умер ведь только в XX. Все тоталитарные режимы, по крайней мере которые я знаю, это была вовсе не «реакция на социалистическую революцию», как нам говорили. Ничего подобного. Все тоталитарные режимы являлись попытками свергнуть капитализм, отбиться от него, от капиталистических отношений, вернуться к старым добрым временам. К патернализму, когда во главе стоит царь, когда у царя есть холопы и когда холопы управляют крепостными. Вот эта идеальная схема отрабатывалась абсолютно во всех тоталитарных государствах, это была попытка феодализма вернуться обратно. Антиисторическая, с точки зрения марксизма, но, с другой стороны, такой бой феодализм должен был дать, и он его дал.

<…>

Антиутопия XX века — это был ужас мыслящего, интеллектуально независимого человека, писателя, перед потерей свободы. Крепостной никогда не боялся потерять свободу, ее у него не было, и он ее не хотел. Но подавляющее большинство писателей — люди интеллектуально свободные, и самое страшное, что они видели в будущем, — это потерю людьми свободы. Ничего более ужасного они представить не могли. Я, может быть, сейчас предстану, скажем, таким неосновательным оптимистом, но мне кажется, что в XXI веке потеря интеллектуальной свободы, в том смысле как мы ее понимаем сегодня, человечеству уже не грозит. То есть каждый человек, особенно массовый, безусловно, будет несвободен, но это будет несвобода скрытая, незаметная, это будет несвобода, проистекающая от невежества, от недостатка знаний, от недостатка воспитания, от могучего воздействия средств массовой информации. Каждому человеку будет казаться, что он абсолютно волен в своих действиях, хотя на самом деле он будет легко управляем. Но это уже совершенно другое качество, совершенно другое — это необременительная несвобода, немучительная, это приятная несвобода. Вот об этом, вероятно, будут все основные антиутопические произведения ближайшего времени. Именно об этом. О сладком рабстве, которое ожидает массового человека в XXI веке. О тупике, в который упрется человечество, если не научится делать из своих членов — в школах, в гимназиях, в лицеях — действительно интеллектуально свободных людей.

И я должен вам сказать, что по крайней мере у нас, в СССР, антиутопия перестала быть ведущим жанром фантастики, что бы мы ни говорили. Я не знаю, печально это или нет, но время, когда писатель считал своей важной задачей погоревать о будущем, мне кажется, все-таки миновало. Сейчас, на мой взгляд, настало время горевать не о будущем общества, а о свойствах человека как вида. И вот это тоже будет, вероятно, еще одно из направлений грядущей антиутопии, хотя, может быть, называться оно будет совсем не так.

Посмотрим теперь, какая же будет главная социальная проблема в XXI веке? Это та проблема, которая стояла перед человечеством всегда и просто никогда не играла такой важной роли, какую начнет играть в новом столетии. Это проблема, как бы это сказать помягче, между животной сущностью человека и необходимостью стать наконец человеком. На протяжении многих тысячелетий человечество могло терпеть тот факт, что одни его представители поднимались на неописуемые высоты духа и нравственности, а другие, причем массы, миллионные массы, находились на уровне полуживотных. Мы застали это время и наблюдаем его вокруг себя. Одновременно мы видим академика Сахарова и людей, которых мне не хочется здесь называть. Они сосуществуют в одном пространстве. Вот в XXI веке это начинает играть фундаментальную роль. Потому что в XXI веке мне кажется неизбежным самое широкое распространение благосостояния, и становится нетерпимым положение, когда, используя все плюсы благосостояния, небольшая группа людей живет как люди, в то время как огромная масса людей живет как наслаждающиеся животные. Те, что живут как наслаждающиеся животные, — это и есть рабы сладкой несвободы, они сами, как правило, не осознают своего положения, они удовлетворены им. В их распоряжении великолепные наркотики, и они совершенствуются из года в год, эти наркотики, в их распоряжении самые разнообразные способы услаждения плоти и души. И им хорошо. Но хорошо ли это с точки зрения людей, которые понимают ситуацию? Сколько это можно терпеть? Сколько может терпеть гуманист, человек, воспитанный в определенной нравственной системе, — сколько он может терпеть такое положение, когда миллиарды людей проживают свою жизнь как наслаждающиеся животные и исчезают из истории, не оставив после себя абсолютно ничего, как будто их и не было? Вот я думаю, что в XXI веке этот вопрос будет поставлен во весь рост, и в ряд первоочередных.