Позже мы перебрались на софу, и я удивлялась, как незаметно для себя утратила всякое чувство морали, я боялась одного — он не может больше находить меня привлекательной, все прошло, я на десять лет старше его жены. Я не могу дать ему ничего, кроме своего желания, и я отдала ему всю себя, до кончиков волос, я замкнула ноги вокруг его бедер, прижалась к нему так тесно, как могла, я готова была всю жизнь чувствовать его в себе.

Он точно знал, чего я хочу, что мне нравится. Когда я закричала, он положил свою ладонь мне на лицо, и я взяла его пальцы в рот, все разом, и крепко сжала их зубами.

В полпятого утра он сварил мне кофе эспрессо и вызвал такси, ночь была — глаз выколи, первый раз я ехала домой не электричкой и не на своей машине. Поездка обошлась в целое состояние, но мне было все равно. В салоне я прислонила голову к окну, закрыла глаза и отдалась мечтам. Губы еще горели от его поцелуев, болела грудь, ныли бедра, и целый день потом я чувствовала в мышцах боль, которая постоянно напоминала мне о нашей ночи.

Когда такси остановилось возле нашего дома, еще не рассвело, и я вдруг вспомнила о детях — в первый раз за последние несколько часов. Впервые я оставила их одних на целую ночь, бог знает что могло произойти в мое отсутствие, но они крепко спали, а у Даниеля все еще играло радио. Я легла в кровать голая, накрылась одеялом и совершенно успокоилась, хотя вся кожа у меня пылала, будто в жару, и я представляла себе: мои руки — руки Лотара, язык Лотара, губы Лотара.

В эту ночь, верней, уже утром, я решила, что начну с ним новую жизнь. Мысленно я уже говорила с Ахимом, прикидывала, как отнесутся к этому дети, размышляла, как это воспримет Натали. Я не испытывала угрызений совести — ни малейших. Любовь захватила меня как лавина, я не могла остановиться и ощущала себя безгрешной. И ни секунды не сомневалась, что Лотар чувствует то же, что и я. Он ведь уже давно меня любил, еще с детства, меня одну, и он оказался умнее меня, он с самого начала знал, что мы созданы друг для друга.

Мимо меня все еще тянулись змейкой монашки. Последняя, не старше двадцати лет, остановила на мне долгий серьезный взгляд, будто осуждая мои мысли. В этот момент я горячо завидовала ей, ее непоколебимой вере. Она недосягаема для искушений и сомнений, подтачивающих душу, — всего того, что я пережила. И свою жизнь, и ответственность за нее она, как и ее подруги, просто вложила в руку Господа. Что бы с ними ни случилось, они знают, что на то воля Всевышнего, и относятся к испытаниям как к проверке на стойкость. Все к лучшему, ничто не свершается без высшего умысла. А я вот не могу заставить себя верить в это, хотя считаю себя религиозной. Конечно, я верю, что Бог есть, только, я думаю, распределяя свои кары, часто бывает несправедлив.

Почему на одних удары судьбы сыплются как из мешка, а других даже неприятности минуют, и умирают они легко, без мук. Папашка, к примеру. Ну да, он еще не был таким уж старым, всего шестьдесят семь, и до последнего дня был здоров и полон жизни. Сидел себе перед телевизором, в одной руке стакан с вином, в другой — zigarillo, и хохотал над старым фильмом — «Пунш „Огненные щипцы“» с Хайнцем Рюманном, он всегда смотрел его с удовольствием, — а потом вдруг обмяк в кресле и умер. Буквально за секунду. «Был вырван из жизни», — так мы написали, извещая о его смерти. Мамуля так захотела, хотя мне слово «вырван» казалось слишком грубым, «взят» подошло бы больше. И в моей скорби меня утешало, что смерть его была легкой. И то, что Мамуля быстро ушла вслед за ним, едва ли через полгода, ну разве не трогательно? Во всяком случае, сегодня я воспринимаю это так.

А этот Гезелль был на целых два года старше Папашки, вполне преклонный возраст. Женщины живут, как известно, дольше, по статистике, кажется, на семь лет. Как часто я думаю о том, что переживу Ахима, он ведь на пять лет старше меня. Утекает и время, и силы.

Пожалуй, не пойду сегодня осматривать Иерусалемкерк, лучше направлюсь прямо в отель. Додо права, церкви наводят меланхолию. Мне нужно общество повеселее. Наверное, они меня уже дожидаются.

Она стоит перед зеркалом босая, в комбинации персикового цвета — а под ней ничего. Какая она красавица! Как сияет! Кожа еще бронзовая от загара, Греция, наверное. С кем она там была, со своим Ником? Или с тем, предыдущим? Где она только знакомится со своими мужчинами? И как это у нее получается, каждый раз заново влюбляться? Каждый раз новый мужчина, новое тело, я так не смогла бы. Но у нее есть способность просто забывать. Она умеет расслабляться, просто отключает неприятные мысли. Даже в самые тяжелые периоды она спит, как бревно. Что бы я только не отдала за то, чтобы уметь вот так обретать покой, забываться хотя бы на пару часов…

Сейчас она красит губы. Кроваво-красный цвет. Она первой из нас начала пользоваться помадой, такой коричневатой с блеском, что была тогда в моде. Ей подарили ее в аптеке Шуппенхауэра, ей повсюду что-то дарили, людям она нравилась, и я ей завидовала. Сейчас она начинает тихонько жужжать, совершенно непроизвольно. Прекрасно. Так я представляю себе колыбельную, которую родители напевают ребенку, чтобы его не мучили кошмарные сны, Эрик и Кристина, мои отец и мать, пели мне одну песню, из которой у меня в голове сохранился только обрывок мелодии, я часто пыталась вспомнить слова, но так и не смогла.

Голос у Додо низкий и мягкий и в то же время немного хриплый, и, хотя я смертельно устала, у меня сразу потеплело на душе. Если я закрою глаза, может, мне удастся вернуть то чувство защищенности, которое я испытала тогда, на одиннадцатом дне рождения Додо. Только бы она не прекращала жужжать — если она заговорит, все разрушится. А я хочу покоя, еще хотя бы минутку.

Этот кусочек шелка — моя мечта, я не могу себе такого позволить, особенно теперь. Клер ужасно щедрая, но она всегда была такой. С деньгами, я имею в виду. Ничего другого она дать не может, но и это уже немало. Теперь мне только надо дождаться удобного момента и все ей рассказать. Закрыть глаза и — вперед.

Она уснула у себя на кровати, но и во сне она выглядит бесподобно. Вот только руки… Сжаты в кулаки, как будто, даже спящая, она старается себя сдерживать.

В приглушенном свете на моем теле не видно ни прыщей, ни пятен, ни целлюлитных ямок на бедрах, и комбинация удачно скрывает живот. Надо сфотографироваться на память, никогда уже я не буду смотреться так же классно, грудь, черт бы ее побрал, начинает отвисать, а от морщин вокруг глаз не помогают уже самые дорогие кремы. И все-таки, несмотря на распутную жизнь, алкоголь и миллионы сигарет, я неплохо сохранилась. Посмотрел бы на меня мой отец. Проклятье, с какой стати мне снова думать об этом мерзком бездельнике! Много лет я о нем даже не вспоминала, а тут так и крутится в башке, трусливый подонок.

Фиона последнее время начала вякать, что жаждет познакомиться со своим дедушкой, — сдуру я рассказала ей, что он еще жив, но черта с два я стану звонить этому кобелю в Хольцминден, или где он там теперь обитает со своей третьей женой, — с Церковной мышью, как я слышала, он прожил недолго. К моменту развода с Ма этой шлюхи уже духу рядом с ним не было, чтоб ей провалиться, хотя я совсем ее не знаю.

Неужели у Клер фотоаппарат без автоспуска? У нее ведь все высший класс, а то! Хорошо, что она заснула, ни к чему ей видеть, как я тут позирую, неловко, как будто онанизмом занимаешься.

Если фотки выйдут что надо, обязательно подарю одну Нику на прощанье, увеличенную, разумеется. На Рождество, в крайнем случае, на Пасху, я уж выберу момент, чтобы сделать ему больно. Он должен получить свою долю страданий, вот уж чего я точно не перенесу — это видеть облегчение на его смазливой роже, когда я укажу ему на дверь. Конечно, он всегда знал, что надолго между нами не затянется, представляю, как он с дружками в кабаке прохаживался на мой счет, конечно, для них я дама в возрасте, хотя то один, то другой из них нет-нет да и поглядывал на меня маслеными глазками — все они кобели!