Листратов был в своем кабинете и, услышав голос Слепнева, сразу же заговорил густым, смягченным телефоном басом:
— Здорово, Слепнев! Ты, я знаю, опять на меня в атаку ринешься. На этот раз держись! Я сам в воинственном настроении. Ты, конечно, о Бочарове? Ну так я тебе скажу прямо: просмотрели мы все, и ты и мы проморгали. Старик самовольничает, самоуправствует, а мы нянчились с ним да по головке гладили. Вот теперь и расплачиваемся. Самая горячая пора — изволь председателя менять!
— В чем все же конкретная причина отстранения Бочарова? — спросил Сергей.
— В очень простом и, я тебе скажу, опасном. Двенадцать лет прожил Бочаров в колхозе, а думает, как единоличник, только о своей выгоде, хуже даже, чем обычный единоличник! Как своеобразный кулачок! Стране, государству, армии хлеб нужен, а он его придерживает. Я говорю, что хлебозаготовку нужно начинать, а он мне тысячи причин в ответ. Подожди, говорит, скосим все, уберем с полей, а потом и хлеб начнем вывозить. Это же черт знает что! У нас планы твердые, обязательства, а ему наплевать на все!
Листратов долго говорил еще, упрекая Сергея и требуя, чтобы он нажимал на председателей колхозов, постоянно держал их под своим контролем, не допускал ни одного случая самовольства и все делал только по планам и указаниям района.
— А Гвоздов парень боевой, — закончил разговор Листратов, — с огоньком! Я твердо уверен, что он засучит рукава и развернется во всю ширь.
После разговора с Листратовым Сергей долго сидел, обдумывая все, что случилось. Видать, старик действительно потянул не туда, куда шли другие, увлекся интересами только своего колхоза и забыл об интересах государственных. Этого, конечно, можно было ожидать. Как-никак, а большую часть жизни прожил он в единоличном хозяйстве и даже двенадцать колхозных лет не могли вытравить всего того, что въелось в его душу за целое тридцатилетие единоличного хозяйства, суть которого борьба за свой клочок земли, за своих лошаденку, коровенку, за то, чтоб выбиться из нужды и хоть как-то обеспечить семью. Но Бочаров не случайно, а сознательно одним из первых вступил в колхоз и всегда был лучшим, передовым колхозником, работая не за страх, а за совесть. Это он, старик Бочаров, когда началась война, первым выбрал все излишки хлеба из своих закромов и сдал государству, а не вывез на рынок. Так что же случилось теперь? Неужели то частное, единоличное, что было в его душе, пересилило, одолело новое, что так отчетливо проявлялось во всех его делах?
Все это было непонятно Сергею. Твердо знал он одно: и Бочарову и Гвоздову трудно. Едва ли сразу между ними установятся правильные отношения. Тут, пожалуй, решающим будет не только самолюбие, а скорее всего отношение к ним колхозников. У каждого из них есть родственники, друзья, просто близкие им люди. И это может расколоть колхоз на два лагеря: на сторонников Гвоздова и сторонников Бочарова. А в таком маленьком колхозе, как «Дубки», это пагубно отразится на жизни. Поэтому Сергей решил в эти переломные дни как можно чаще бывать в Дубках и подробно вникать во все колхозные дела.
Стояли по-августовски прозрачные, знойные дни. Гвоздов действительно, как и говорил Листратов, засучил рукава и развернулся во всю ширь. Едва занималась заря, он уже бегал от дома к дому, собирая людей на работу и указывая, кому что делать. С рассвета и до темна на полях, как огромные стрекозы, махая крыльями, стрекотали жнейки, волнистым извивом мелькали по скошенным рядам белые платки вязальщиц. По пыльным дорогам, по рубежам и тропам ползли, поскрипывая, навьюченные снопами телеги. Над колхозным током, словно туча мошкары, повисла коричневая пыль, в завывающем гуле конной молотилки разбойно высвистывал погонщик лошадей, равномерно погромыхивала веялка, и на деревню полз волнующий запах свежего зерна.
Каждый день Сергей видел Николая Платоновича, но старик хмуро здоровался с ним и всячески избегал разговора. Он все время работал на жнейке и, как говорил Гвоздов, «превзошел все нормы».
В воскресенье утром, прямо с молотьбы, разукрашенный красными флажками двинулся на ссыпной пункт нагруженный мешками со свежим зерном обоз из восьми подвод. На первой телеге рядом с гармонистом сидел сам Гвоздов. Ночью на ссыпной пункт был отправлен еще один обоз из шести подвод, а в колхозе одновременно продолжалась и косьба, и вязка снопов, и молотьба. Правда, непосредственно на поле людей работало теперь в два раза меньше, остальные были заняты молотьбой, очисткой и вывозкой зерна.
Прошло всего пять дней работы Гвоздова в должности председателя колхоза, а в районной газете появилась большая статья об успехах в колхозе «Дубки».
— Видел, старшина-то артиллерийский дает жизни, — показывая статью Слепневу, лукаво подмигивал оборотистый председатель колхоза «Ленинские всходы» Мешков, — первым в районе хлебозаготовку начал! Почет и уважение!
— А ты все раскачиваешься, обещание за обещанием, и ни одного выполненного, — хмуро проговорил не любивший Мешкова Слепнев.
— Завтра начну, — ответил Мешков, поспешно отходя от Слепнева.
В первые дни уборки Сергею казалось, что дубковцы намного опередили других и в обмолоте ржи и особенно в хлебозаготовках. Но, когда Сергей подсчитал и сравнил, что сделано за неделю во всех пяти колхозах сельсовета, получилась совсем другая картина. Четыре колхоза скосили, связали и уложили в копны всю рожь, а в Дубках еще стояло на корню целое пятнадцатигектаровое поле и на двух полях скошенная рожь не была повязана в снопы.
Все это встревожило Сергея, и он тут же поехал к Гвоздеву. Как всегда, новый председатель колхоза встретил его веселой улыбкой и по-военному четким докладом о положении дел.
— За истекший день обмолочено шестнадцать копен ржи, — чеканя слова, заговорил Гвоздов.
— Я был на току, видел, — остановил его Слепнев. — Меня сейчас другое беспокоит. С косовицей отстал ты…
— Как отстал? — удивленно вскинул брови Гвоздов.
— Так. Мешков всю рожь заскирдовал и овес убирает, а у тебя рожь-то в поле еще.
— Ну, это временно. Нажму — и баста!
Однако нажать Гвоздову не удалось. Под утро собрались тучи, и весь день моросил нудный, не по-летнему холодный дождь. В других колхозах на крытых токах шла молотьба. В Дубках тоже был хороший крытый ток. Однако подвезенных снопов хватило всего на два часа молотьбы, и все работы в колхозе стали. Грязный, в мокрой плащ-палатке, проклиная дождь, метался Гвоздов по колхозу. Все было напрасно. Даже в копнах рожь была мокрая, и ее нельзя было ни скирдовать, ни молотить.
С этого дня погода, словно издеваясь над людьми, неизменно повторяла одно и то же. Ночи стояли светлые, звездные, без единого облачка, а к утру стягивались тучи и начинался все тот же однообразный моросящий дождь. Все в эти дни ходили мрачные, злые, тревожно поглядывая на небо и ведя одни и те же разговоры о погоде. В Дубках неубранная рожь поникла, склонив колосья до самой земли. На не связанных в снопы кучах скошенной ржи уже появились первые зеленые ростки, окончательно губившие зерно. Прорастали и сложенные в копны верхние снопы.
Гвоздову с горем пополам в два дня удалось построить сушилку на колхозном гумне. И это не спасло положения. Уложенные на нее мокрые снопы сохли так медленно, что сутки работы сушилки едва обеспечивали час молотьбы. Тогда кто-то из стариков предложил сушить снопы в домах колхозников, на обычных русских печках, и над Дубками повис горький, стелющийся по земле дым. Это была тяжелая и неблагодарная работа. При такой сушке на печах зерно терялось, и в барабан молотилки попадал вышелушенный, почти пустой сноп.
В один из горестных дней к Слепневу в сельсовет заехал Листратов.
— Что нос повесил? — здороваясь, сказал он Сергею. — Ничего страшного. Не такие преграды ломали! Рабочий класс на помощь идет. Из Тулы целый эшелон отправлен. Я для твоего сельсовета триста человек выделил. Распределяй по колхозам и завтра встречай. А сейчас пойдем-ка владения твои осмотрим.
На этот раз Листратов изменил своей традиционной привычке завзятого конника и приехал на старом, дребезжащем «газике».
