— Простите, Вера Васильевна, — услышала она все тот же спокойный и внушительный голос Канунникова, — произошло недоразумение, вы не так поняли, я не хотел обидеть вас.

— Оставьте меня! Я не хочу знать вас, — свистящим шепотом в один вздох выговорила Вера.

— Подождите минутку, — остановил Канунников, — ну пусть я виноват, простите, но дело-то выше личных обид. Сегодня же поезжайте в Серпухов и возьмите все, что отобрали. Вам же нужны запчасти. Обязательно поезжайте.

Голос его звенел строго, как приказ, и Вера не выдержала.

— Хорошо. Я поеду, — пролепетала она и бросила трубку.

И облегчение и страшное унижение испытывала она в этот момент. То, что Канунников так решительно и смело настаивал на поездке в Серпухов, освобождало ее от лжи перед Селиванычем. Да и получение старья было для гаража немаловажным делом, а гараж в эти последние месяцы составлял большую половину жизни Веры. Но какой ценой добыто все это? Она не могла не чувствовать свою зависимость от Канунникова, и это принижало и возмущало ее. Не ожидая Селиваныча, она распорядилась подготовить два самых лучших грузовика, сняла с текущей работы всех слесарей-ремонтников, приказав им забрать с собой инструменты и готовиться к поездке. Когда пришел Селиваныч, у Веры все было готово к отправке. Даже видом не намекнув, что случилось вчера в лесу, она рассказала Селиванычу о богатствах серпуховской базы и так расписала эти богатства, что всегда неторопливый в решениях Селиваныч замахал руками, возбужденно выкрикивая:

— Так что же стоишь ты? Садись и отправляйся. И чтоб пулей. А то опередит какой-нибудь хапуга, и мы останемся с носом. Все забирай, до винтика!

И действительно, Вера забрала все до винтика, привезла в гараж не только части поломанных машин, но еще и сумела прихватить ржавевшие на свалке три старых грузовика, надеясь своими силами вернуть их к жизни.

Взволнованная и счастливая вернулась она в Москву и, влетев в конторку Селиваныча, с ходу заговорила:

— Иван Селиванович, столько всего, столько всего!.. Теперь живем…

Поймав тревожный взгляд Селиваныча, Вера смолкла и с удивлением смотрела на печальное и суровое лицо старика.

— Случилось что-нибудь? — растерянно прошептала она.

Селиваныч надвинул лохматые брови на глаза, судорожно передохнул и глухо, с трудом выговорил:

— Отцу твоему плохо, иди в районную поликлинику, знаешь, на Госпитальной площади, его скорая помощь увезла.

Когда она, оттолкнув санитарку, вбежала в поликлинику, отец без рубашки лежал на диване и около него хлопотали низенький старичок и две женщины в белых халатах. Увидев землистое с закрытыми глазами лицо отца, Вера вскрикнула, но старичок, очевидно врач, сердито махнул на нее рукой, и она, прикусив губу, смолкла. У ног отца Вера едва узнала свою мать. Заплаканное лицо ее было такое же, как и у отца, бледное и безжизненное, седые, почти белые волосы рассыпались, красные распухшие веки с трудом размыкались, приоткрывая такие же красные заплаканные глаза. Она молча прижалась к Вере. Обнимая мать, Вера смотрела на отца и только сейчас заметила, как похудел он за последнее время.

— Вот и опять свалило меня, — заговорил отец, но седенький старичок сердито прервал его и приказал лежать спокойно.

Отец послушался и всю ночь безмолвно лежал такой маленький, беспомощный, с обескровленным лицом и ввалившимися закрытыми глазами. Он не издавал ни одного звука, даже не шевелился, когда делали уколы, только беззвучно раскрывал губы, когда нужно было выпить лекарство. Вера и Агриппина Терентьевна сидели около его кровати и тоже молчали. Встречаясь глазами, они без слов понимали друг друга, и Вера с горечью думала, что по отношению к матери она часто поступала дурно, что мать совсем, совсем хорошая и все делает ради нее, своей дочери, и ради мужа, Вериного отца.

В эту ночь в тишине опустевшей поликлиники перед Верой впервые раскрылись такие тайны, которых она раньше не могла понять по молодости. Она видела перед собой двух самых близких ей людей, которых, как ей казалось, она очень хорошо знала, но их души открылись ей только в эту тяжелую ночь. С раннего детства Вера наблюдала, как часто ссорились они, как днями, а иногда неделями не разговаривали друг с другом, и тогда Вере казалось, что отец и мать совершенно разные люди, что живут они не потому, что необходимы друг другу, а потому, что нужно жить вместе, раз сошлись и народили дочь. Но теперь она поняла, что все ее представления об отношениях отца и матери были неправильны. Все ссоры, размолвки, недоразумения возникали в семье не потому, что отец и мать были чужие друг другу люди, а просто потому, что жизнь сложна и противоречива, что в ней не может быть только одно хорошее, что рядом с желаемым всегда есть что-то нежелаемое, мешающее, и человек всегда сопротивляется, когда что-то противодействует ему, а это сопротивление и приводит к ссорам, размолвкам, раздорам. Вера с умилением смотрела, как напухшая, с синими прожилками рука матери все время держала исхудалую руку отца, как беззвучно переговаривались, касаясь друг друга, их старые пальцы, и она понимала этот безмолвный, но такой душевный разговор. Его содержание было видно на их лицах, когда они, несмотря на тяжесть положения, то вдруг озарялись невидимыми, только ощущаемыми улыбками, то были мечтательными, видимо вспоминая молодость, то хмурились и суровели, выражая трудность настоящего положения. Если б отец и мать говорили много и красиво о своей любви друг к другу, о своих чувствах, Вера не могла бы им поверить так, как верила сейчас при их беззвучном разговоре.

И жизнь родителей раскрылась перед Верой во всем ее величии и красоте. Оба труженики, прошедшие через множество жизненных испытаний, пережившие столько горя и трудностей, они не только сберегли, но развили и возвысили свои самые светлые, часто хранимые глубоко в тайне, чувства друг к другу. И, поняв это, Вера видела и самое себя и свою жизнь такой же простой, внешне, может быть, и непривлекательной, но такой же внутренне красивой, честной, чистой. Она видела и себя и Петю Лужко вместе, как отец и мать, в одной семье и чувствовала Лужко так близко и ощутимо, что ей казалось, будто стоит он тут рядом и так же, как она, мечтательно смотрит на ее родителей.

Вера часто слышала рассказы, как трудно проводить ночи у постели тяжелобольного человека, но она даже не заметила, как пролетела эта ночь, и удивилась, когда беззвучно входившая и выходившая санитарка раскрыла темные шторы и в комнату хлынул неудержимый поток мягкого света.

— Вот и ночка прошла, — входя, заговорил доктор, — на улице все помолодело, и мы с вами вроде помолодели.

— Да, доктор, совсем помолодели, — бодро отозвался Василий Иванович.

— Вот и замечательно, — слушая пульс, говорил доктор, — сердечко ваше с главной трудностью справилось. Теперь поберечься, полежать спокойно. Вообще-то лучше было бы вам эвакуироваться на восток, в деревню куда-нибудь, на воздух.

— Нет уж, — твердо возразил Василий Иванович, — когда немец под Москвой был, не эвакуировались, теперь-то и подавно. А воздух для меня самый полезный — московский. С дымком, с пыльцой, но такой живительный!

Третьи сутки разъезжал Андрей Бочаров по соединениям и частям, оборонявшимся под Курском. В первом же соединении он увидел так много нового, что вначале даже не поверил этому и с еще большей придирчивостью вникал в дела и быт войск. Прежде всего Бочаров, хорошо зная войска первого полугодия войны, отметил резкие изменения в людях, в их отношении к войне, в их поведении и организованности. Тех самых «запасников», которые в сорок первом году массой влились в кадровые соединения и снизили их боеспособность, теперь даже назвать нельзя было «запасниками». Тридцати-, сорока-пятидесятилетние мужчины, те самые, что в сорок первом году намертво врастали в землю при первом же выстреле, теперь стали настоящими кадровыми солдатами, которые не только поняли, что такое война, но и своим опытом постигли ее суровые, неумолимые законы. Эти солдаты, для которых в начале войны саперная лопата и лишняя пара гранат казались ненужной обузой, теперь выпрашивали «еще» хотя бы сотню патронов и десяток гранат», без напоминаний днем и ночью копали землю, душой поняв, что земля не только кормилица, но и поистине мать родная и спасительница солдата на войне.