Дробышев опять вспомнил свой домик у изгиба железной дороги. Сейчас мать зажгла свет и собирает ужин. Отец, как и всегда, ворчит, ругаясь, что его задерживают на обход участка пути. А Сенька, Левка и Тамарка давно пришли из школы и по своим углам сидят за уроками. Дробышев настолько отчетливо представил родной дом, что даже почувствовал запах герани на окне и такой знакомый привкус свежего сена на потолке. От этих воспоминаний он улыбнулся, поднял голову и, увидев черные бревенчатые стены и мигающий светильник на дощатом столике, вновь нахмурился, отдаваясь нахлынувшему чувству беспомощности и отчаяния.

А в это время командир и парторг пулеметной роты стояли в углу хода сообщения и вполголоса разговаривали.

— Знания у него богатые, — говорил Бондарь, — теоретически он прекрасно подготовлен, а опыта никакого.

— И молод к тому же, — со вздохом добавил Козырев, — юнец совсем, двадцати еще нет. Ему бы в институт, а тут…

— Что ж поделаешь, война, — сказал Бондарь, — всем приходится туго. А таких взводных командиров у нас тысячи.

— Хорошо это, очень хорошо. Грамотные они, не то что наш брат: от топора да на войну. А опыт — дело наживное, была бы голова на плечах да в голове, как это говорят, извилин побольше.

— Иван Сергеевич, вы чаще будете встречаться с ним, прошу вас: помогайте ему, незаметно так, чтобы не обиделся, не замкнулся. Ему только дать опериться, а там орлом взовьется. Пока затишье на фронте, нужно, чтоб освоился, в работу. Втянулся и почувствовал себя настоящим командиром.

— Я думаю, освоится. Мне только не хотелось, чтоб он со вторым расчетом жил.

— А что такое?

— Да Чалый там наводчиком, а у Чалого язык — что точило наждачное: никому пощады не дает, так и стрижет под гребенку.

— Ничего! Вначале, может, и понервничает Дробышев, а потом и с Чалым справится. Это лучше даже: острослова переборет, с другими легче будет.

Поговорив еще о разных делах, Бондарь и Козырев попрощались.

«Эх, молодость, молодость! — думал Козырев. — И я таким же в шестнадцатом на фронт попал, да и возвратился аж через семь лет. И Толька мой не юнец даже, просто птенчик, а на завод пошел, в токарях теперь числится. Ну, ничего! Отвоюемся, учиться будет. И Анна шофер. Подумать только!»

Козырев ухмыльнулся, вспомнив жену, и продолжал мысленно рассуждать:

«В комбинезоне, за рулем грузовика. Ты скажи на милость! Нет, что ни говори, молодец Анна! Одна-одинешенька, и такая семья. Другая бы на ее месте волком взвыла. Эх, война, война! Провалилась бы ты в тартарары!»

Он остановился, чутко прислушиваясь к скупым вечерним звукам. Где-то далеко на востоке чуть слышно гремела канонада; на стороне немцев приглушенно урчал автомобильный мотор; за высотой, там, где располагался батальонный обоз, по замерзшей земле стучали ошипованные колеса.

«Кухня едет, — сразу определил Козырев, — нужно за ужином посылать». Он прошел по расчетам, приказал командирам выделить людей для получения пищи, отправил трех пулеметчиков за вещевым мешком и матрацем для лейтенанта и вернулся в свою землянку. По давней привычке у него всегда были различные припасы на непредвиденный случай. Покопавшись в своем мешке, он достал хлеб, банку консервов, кусок ветчины, флягу и пошел во второй расчет.

Когда Козырев вошел в землянку, Дробышев сидел у стола, затуманенным взором глядя на почти погасшую лампу. Увидев Козырева, он словно очнулся, привстал и, стараясь казаться веселым, проговорил:

— А хорошо в землянке: тепло, сухо.

— Да! С землянками мы постарались, — ответил Козырев.

Он умелым движением выдвинул фитиль в лампе, и в землянке сразу стало светло и весело. Дробышев с благодарностью взглянул на Козырева, в то же время подумав, что сам он даже не догадался поправить почти потухшую лампу.

— Проголодались, товарищ лейтенант? Давайте закусим и, как положено, наши фронтовые сто граммов выпьем. — Открыв консервы, он нарезал хлеба и подал Дробышеву водку в кружке.

Дробышев густо покраснел, решительно взял кружку и, мельком взглянув на Козырева, сказал:

— Давайте за все хорошее!

— Точно! Чтоб и жилось легко и воевалось удачливо!.. Жизнь-то наша разная бывает, — выпив водку и неторопливо закусывая, говорил Козырев, — то идет тихо, ни шатко ни валко, то вдруг как взовьется и пошла за какие-нибудь часы года отсчитывать. Оглянешься иногда назад, вспомнишь все, что было, — ахнешь от удивления: да неужто я был таким когда-то! Помню, в армию меня забрили в шестнадцатом году. Из деревни, неграмотный, юнец юнцом. А кругом страсти бушуют, бурлит все, клокочет. Ну и прямо скажу: растерялся, хожу, смотрю и ничегошеньки не понимаю. Отупел вроде, самого себя потерял. А там осмотрелся, пообтерся и — ничего!

Дробышев слушал его ровный, неторопливый голос и чувствовал, как спокойное тепло разливается по всему телу, в голове проясняется, и мысли складываются отчетливо и просто. Козырев откинулся назад и, задумчиво прищурив глаза, вспоминал, как после гражданской войны приехал он в Москву, поступил чернорабочим в плотницкую артель, как сам плотничать учился, а потом освоил и столярное мастерство. Лицо Козырева, казавшееся Дробышеву суровым и насмешливым, просветлело, глаза то мечтательно смотрели на огонек лампы, то с ласковым, мягким блеском обращались к Дробышеву, то вновь задумчиво устремлялись куда-то в верхний угол землянки. Из всего, что говорил Козырев, у Дробышева отчетливо складывался один вывод: жизнь сложна, и где бы ни был человек, ему поначалу всегда бывает трудно, но проходит время, и то, что раньше представлялось трудным и даже невозможным, оказывается совсем обычным, до смешного легким.

— Может, проверите, как ночное дежурство организовано? — спросил Козырев, всматриваясь в лицо Дробышева.

— Да, да! Обязательно! — спохватился лейтенант.

Когда они вышли из землянки, над землей висело темное звездное небо. По траншеям и ходам сообщения взад и вперед сновали люди, слышался приглушенный говор, в чистом воздухе различался запах свежих щей и пригорелой гречневой каши. Где-то невдалеке чуть слышно наигрывала гармонь и ей вторил тонкий перебор гитарных струн. Ночная жизнь на позициях была совсем не похожа на то, что Дробышев видел днем. Казалось, люди, дождавшись темноты, все до одного вылезли из землянок, блиндажей, нор и укрытий, стремясь вдосталь находиться и вдосталь надышаться свежим, живительным воздухом. Теперь Дробышев по расчетам ходил не так, как днем. Он выслушивал доклады сержантов, спрашивал их, разговаривал с пулеметчиками и, сам того не замечая, по-настоящему входил в круг своих обязанностей. Многое для него было просто и понятно, но многое было новым, чего не дала ему учеба в военном училище. Козырев, так же как днем командир роты, постоянно стоял в стороне, занятый своими мыслями, и это еще больше расположило к нему Дробышева.

— Ночью я дежурить буду, — решительно сказал Козырев, когда Дробышев поговорил со всеми расчетами, — а вы отдыхайте.

— Нет, нет! Ночь пополам, — возразил Дробышев.

— Нет, товарищ лейтенант, вы устали, да уж если прямо говорить — и не осмотрелись еще толком, а я тут каждую травинку изучил. Да и беспокоиться нечего, все будет хорошо.

— Я не беспокоюсь, — смутился Дробышев, — просто одному вам тяжело всю ночь…

— Ничего! Не впервой!

Дробышев все же настоял, чтоб Козырев отдохнул до двадцати трех часов, и, проводив его, остался один в траншее около второго пулемета. Положив локти на бруствер и упираясь грудью в жесткую стену траншеи, он стоял и смотрел в темноту, то и дело рассекаемую ослепительными вспышками ракет. Там, откуда с шипением взлетали ракеты, темнота была особенно густа, и в этой темноте Дробышеву чудились скрытые, невидимые движения множества людей. Это были не просто люди, это был враг, противник, отдаленный от наших войск бесконечным забором проволочных заграждений и узкой, также бесконечно растянутой в стороны полоской «нейтральной» зоны. Сейчас, темной осенней ночью, эта грань между противниками, обозначенная то гаснущими, то вновь взлетающими ракетами, чувствовалась особенно ощутимо. Одной стороной она уходила на запад и на север, туда, к городам Орел, Мценск и еще дальше, на подступы к Москве, другая сторона вспыхивала и меркла на востоке и на юге, где были Воронеж, Дон и где находился далекий, не видимый отсюда Сталинград.