— Государственного секретаря, — сказал Голд.
— Ну, такую должность для вас я бы добыл без труда, — мягко рассмеялся Коновер. — Но я не уверен, что сделаю это. Давайте подумаем об этом серьезно за ланчем. Ланч стимулирует мышление. Я всегда ем в одиночестве.
Голд ел один, пребывая в состоянии ступора. На сей раз меню было не столь разнообразным: сэндвич из белого хлеба с пастрами и листьями салата под майонезом и с соленым маслом и кружка молока, поданная с соломинкой. У Голда не было и тени сомнения в том, что над ним издевается изощреннейший ум, наделенный дьявольскими способностями.
Бесславная трапеза закончилась, и Голд уселся в самом дальнем уголке парка, обхватив голову руками; там он дождался возвращения Андреа с прогулки; после душа она появилась снова, одетая в платье и туфли, в которых опять была женственной, знакомой, восхитительной и скучной. Она и не подозревала, что дни ее верховых прогулок сочтены. Голд вознамерился положить конец этому виду отдыха с первого же дня их свадьбы и не сомневался в своей способности сломить, если в том будет необходимость, ее сопротивление, чтобы она через месяц-другой начала бегать к психотерапевтам. Андреа нередко двигалась, как слон в посудной лавке, натыкалась на углы мебели, совершая свои безумные виражи, и коленки у нее обычно были иссиня-черные.
— Я Стрелец, — объясняла она.
Голд ответил на эту информацию с ангельской невозмутимостью: он сделал вид, что глух, как пень. У нее была манера повсюду разбрасывать свои вещи, а это более не возбуждало в нем желаний, а грозило вскоре вызывать бешенство.
Она сразу же поняла, что настроение у него испорчено.
— Он меня не любит, Андреа. Он меня не хочет принять, потому что я еврей.
— Как он это узнал?
— Кто-то наверно проболтался, — сказал Голд голосом, суше которого и представить было невозможно.
— Вдвоем мы его обломаем, — сказала Андреа. — Если дать ему вдоволь выпивки, он будет, как ангел.
Если цвет кожи мог служить доказательством, то Коновер просто искупался в виски, потому что его лицо и лоб были красней, чем обычно, когда, возвестив о своем прибытии оглушающими звуками клаксона, он лихо вкатился в дверь гостиной на своем моторизованном кресле, которое замерло под визг тормозов, оставив следы резины на паркетном полу. Манеры его были оживленными, а глаза светились великолепным и безумным воодушевлением. Голд с завистью отметил, что этот законченный эпикуреец сменил приталенную твидовую куртку на коричневый бархатный блейзер, а вместо прежнего, повязанного узлом, на его шее красовался роскошный голубой фуляр. Голд не мог заставить свое воображение не представлять, что в один прекрасный день и он будет выглядеть и одеваться точно так же.
— Э-гей, дети мои, але, але, але, — радостный крик Коновера был слышен еще до того, как он появился, удерживая на ладони готовый вот-вот упасть пустой стакан. — Как мне не хватает моих дорогих и любимых! Проклятье и тысяча чертей, как жаль, что их нет здесь. Андреа, радость моя, ты больше никогда, никогда не должна оставлять меня наедине с этим потливым глухонемым. Надеюсь, он понимает. Это видно по его отвисшей челюсти. Поверь мне, чтобы из него хоть одно слово вытянуть, нужно целый день трудиться в поте лица. И он не дает мне моего лекарства. — Здесь его жизнерадостный тон сменился на жалобный, и Голд понял, что его ждут новые испытания.
Андреа не восприняла отца всерьез.
— Я тебе дам.
— Пусть Шварц даст. Он хочет произвести хорошее впечатление. Скажи мне еще раз, что вас привело сюда и чего вы от меня хотите.
— Мы ждем назначения на должность в правительстве, — сказала Андреа, игриво закручивая пучок отцовских волос. — И Брюс подумал…
— Брюс, — рассмеялся Коновер.
— Брюс подумал, — храбро продолжала Андреа, — может быть, ты знаешь влиятельных людей, которые могли бы ускорить дело.
— Вы это очень тонко подметили, мистер Умник, — сказал Коновер приблизившемуся к нему Голду.
— Меня зовут Голд, сэр. Брюс Голд. Хотите вы этого или нет. И я буду вам чрезвычайно признателен, если вы постараетесь это запомнить. Ведь даже люди, которые не нравятся друг другу, соблюдают какой-то минимум приличий.
Коновер на мгновение вперил взгляд в Голда, словно серьезно взвешивая смысл этих слов, и сказал:
— Есть ключи из золота, есть из серебра, есть ключи до завтрака — наживать врага. Ваше здоровье, лягушка. Давайте возблагодарим вместе Господа за то, что нам с вами золота не делить. Вот теперь мое дурное настроение прошло. Просите, что хотите, дружище, и мое щедрое сердце не сможет вам отказать. Прошу вас, продолжайте, мой честный Эйб.
Голда внезапно обуяла упрямая гордыня, и он не произнес ни слова.
— Мы думали, что в правительстве наверно много-много людей, для которых ты что-то делал, — в голосе Андреа слышались льстивые нотки, она погладила отцовскую руку и потерлась щекой о его шею. — Там ведь есть люди, которые тебе чем-нибудь обязаны?
Одно только это предположение чудесным образом смягчило Коновера. Насколько он помнил, они были многим ему обязаны.
— Вот уж что верно, то верно, я помню, что не меньше семнадцати раз публично лгал под присягой, — томно сообщил он, чеканя своим медоточивым голосом гласные и катая слова во рту, словно тонкий знаток, пробующий дорогую сигару. — И это не старческое хвастовство. Готов в этом присягнуть. Я могу предъявить вам свидетельства — грамоты, почетные знаки, сертификаты, венки, ленты и медали — и все за заслуги перед обществом и мою героическую и бескорыстную службу. Я лгал публике, чтобы защитить президента, и лгал президенту, чтобы защитить себя и своих коллег, а четыре раза в год я лгал Конгрессу просто для того, чтобы не потерять форму, и знаете что? Я при этом ни на йоту не потерял уважения моих коллег, как не потерял и ни одного друга. Различие между преступлением и служением обществу, мой добрый Гудголд, часто определяется скорее общественным положением, чем сутью деяния. О, да, они мне многим обязаны. Они мне много должны. Четыре министерских кресла, конечно, в двух различных администрациях. Посольские должности? Одна в Европе, четыре в Латинской Америке, шестнадцать в Азии и четыреста тридцать три в Африке. Они должны мне шесть судейских кресел в судах нижней инстанции в любом месте на Юге или в Чикаго и по шесть попыток провести каждого из восьми человек, которых я выберу в качестве серьезных претендентов на должность вице-президента в четырех последовательных выборных кампаниях. Я наверно упокоюсь задолго до того, как сумею забрать у них все долги, а я забыл, имею ли я право передавать их по наследству вместе с моим имуществом. Нужно проверить это в моей еврейской юридической фирме, потому что мои христианские не очень-то сильны в законах. Можете выяснить это для меня, если хотите, Эйби, только не трогайте мою ирландскую розу, ей-ей. «Черная попка у сборщика хлопка». Что, таких песенок больше не сочиняют? Откровенно говоря, меня очень мало волнуют все эти должности и даже что будет со страной, пока мой капитал в безопасности. Мне недавно удалось продать две серьезных вице-президентских кандидации-номинации, кажется, одному центральному нападающему из «Хьюстон Ойлерс»[235], Бог его знает, что это такое. Вы хотите, Раппопорт, чтобы вас шесть раз назвали возможным кандидатом в вице-президенты в следующей президентской кампании? Я могу сделать вам такой прощальный подарок, если только вы со мной распрощаетесь. Господь свидетель, мой еврейчик, я искренно надеюсь, что вы, как настоящий маленький жиденок, примите мое предложение. Я слышал, теперь предлагают чернозадых, греков, даго[236] и пуэрториканцев. Вы хотите появиться в обществе, как нищий, с шапкой в руке только ради того, чтобы вас рассматривали претендентом на вице-президентство в длинном ряду других смиренных попрошаек, или претендентом на министерскую должность, которую через два года вы оставите с позором или с отвращением? Я отказался. Я не унижаюсь перед людьми, которых считаю ниже себя. За это мне нравился ваш Эйб Рибикофф[237], но только за это — ни за что другое. Так хотите, чтобы вас в следующий раз назвали кандидатом на вице-президентство? Я предоставлю вам эту возможность бесплатно. Если вам это не даст ничего другого, то по крайней мере вы получите приглашение в дома, где вашему появлению будут рады больше, чем вашему присутствию здесь. Будьте хорошим мальчиком, Феликс Мендельсон[238], и наполните мою мензурку еще разик. Господи, как меня тошнит от всех этих Гуггенхеймов, и Анненбергов, и братьев Саломон. Как только встретишь одного Шлезингера[239], так они дальше и попрут один за другим! Вы что, побыстрее не можете? Поворачивайтесь, черт побери. У меня черномазые с дельты и то двигаются быстрее вас. «Дорогая, как устало мое сердце». Ах, спасибо, мой спаситель. Говорят, что Христос был евреем, но, откровенно говоря, я испытываю на этот счет большие сомнения. Пусть вам в жизни сопутствуют нескончаемые успехи и будь ты бледен, как снег. Но берегись, выходя на тропу, — каждый твой шаг оставит след. Ваше здоровье, Брендан.
