Макс, муж Розы, страдавший легкой формой диабета, брезгливо посасывал из стакана газировку. Другие мужчины вместе с Мьюриел пили виски, а женщины — легкие напитки. Белл исчезла на кухне, чтобы посмотреть, как будут распаковывать ее картофельную запеканку, и помочь Иде, которая, вероятно, одновременно отсылала ее с кухни, давала поручения и делала выговоры за слишком медленное их исполнение. Все здесь присутствующие, включая его отца, имели по крайней мере одного ребенка, ставшего источником душевных тревог родителя.

Взяв из рук Ирва стакан с бурбоном, Голд начал обцеловывать щеки женщин. Гарриет приняла приветствие без всякого удовольствия. Его мачеха оторвала глаза от вязания и наклонила голову, давая тем самым понять, что разрешает ему приблизиться. Голд нагнулся к ней, держа руки наготове на тот случай, если она вдруг надумает вонзить ему в шею одну из своих спиц.

Мачеха Голда, происходившая из старинного еврейского рода, уходившего корнями на юг — в Ричмонд и Чарлстон, неизменно ставила его в неловкие положения, находя для этого самые неожиданные и разнообразные способы. Часто, когда он обращался к ней, она вообще не реагировала. Иногда она отвечала: «Не разговаривай со мной». Когда он не разговаривал с ней, его отец кидался к нему и, больно ткнув локтем, приказывал: «Иди, поговори с ней. Или ты слишком умен?» Она постоянно вязала что-то из плотной белой шерсти. Когда он как-то раз восхитился ее вязанием, она, резко дернувшись, сообщила ему, что не вяжет, а плетет кружева. Когда он в следующий раз спросил, как у нее продвигается кружево, она ответила: «Это не кружево. Я вяжу». Часто она подзывала его к себе только для того, чтобы сказать ему, чтобы он отошел подальше. Иногда она подходила к нему и говорила: «Куд-куд-куда, куд-куд-куда».

Он понятия не имел, как ей отвечать.

Мачеха Голда вязала бесконечную полоску чего-то неимоверно длинного, полоска эта была слишком узкой для шали и слишком широкой и прямой для чего-либо другого. Она имела ширину около шести дюймов и предположительно тысячи миль в длину, потому что его мачеха вязала эту полоску еще до того, как много лет назад вышла замуж за его отца. Голду иногда являлось колышущееся видение этой в крупную вязку полоски, вытекающей прямо из донышка ее соломенной сумочки и тянущейся до дома, который Сид снимал для отца каждое лето в Бруклине на Манхэттен-Бич, а оттуда — до побережья Флориды и дальше в никем не меренные просторы. Она никогда не испытывала недостатка в шерсти, а ее соломенная сумочка, в которой исчезало готовое изделие, казалась бездонной. Нити, подергиваясь, выходили из одной части отверстия в сумочке, а конечный продукт, что уж он там из себя представлял, исчезал, возможно, навеки, в другой части.

— Что вы вяжете? — спросил он как-то ее из любопытства, терпеть которое в безмолвии было сверх всяких сил.

— Ты еще узнаешь, — загадочно ответила она.

Он обратился к отцу:

— Па, что она вяжет?

— Не суйся не в свои дела.

— Я только спросил.

— Не приставай к людям.

— Роза, что она вяжет? — спросил он у своей сестры.

— Шерсть, — ответила Белл.

— Белл, я это знаю. Но что она делает из шерсти?

— Вяжет, — сказала Эстер.

Мачеха Голда вязала, вязала, она вязала вечно. Сегодня она спросила:

— Тебе нравится моя шерсть?

— Что?

— Тебе нравится моя шерсть?

— Конечно, — ответил он.

— Ты никогда не говорил об этом.

— Мне нравится ваша шерсть, — сказал Голд, в замешательстве отступая к кожаному креслу у двери.

— Он сказал мне, что ему нравится моя шерсть, — услышал он ее сообщение об этом его зятьям Ирву и Максу. — Но мне кажется, он морочит мне голову.

— Как твоя поездка? — сделала отвлекающий маневр его сестра Эстер.

— Отлично.

— Где ты был? — спросила Роза.

— В Уилмингтоне.

— Где? — спросила Ида, проходившая мимо с подносом.

— В Вашингтоне, — сказала Роза.

— В Уилмингтоне?

— В Уилмингтоне.

— В Вашингтоне.

— В Вашингтоне?

— В Уилмингтоне, — поправил он их всех. — Штат Делавер.

— Ах вот как, — сказала Роза с расстроенным видом.

— Как твоя поездка? — спросила Ида, возвращаясь назад.

Голд кипел.

— Он сказал, что все было отлично, — ответила Эстер, опережая Розу, и направилась к кофейному столику, на котором стояли тарелки с печеночным паштетом и рублеными яйцами с луком, их содержимое таяло под напором маленьких ножичков, намазывавших паштет и яйца отдельно или вместе на круглые крекеры или небольшие ломтики ржаного или очень черного тминного хлеба.

— Познакомился там с какими-нибудь хорошенькими девушками? — спросила Мьюриел. Младшая из присутствующих сестер, Мьюриел всегда чувствовала себя обязанной быть современной.

— На этот раз нет, — ответил Голд с полагающейся для такой ситуации ухмылкой.

Мьюриел вспыхнула. Ирв хохотнул, а Виктор, муж Мьюриел, казалось, смутился. Роза переводила внимательный взгляд с одного лица на другое. Голд подозревал, что она стала плохо слышать и, вероятно, ничего не понимает. Муж Розы, Макс, почтовый служащий, последнее время стал глотать слова, и Голд никак не мог понять, замечает ли это кто-нибудь, кроме него.

Эстер вернулась с тарелкой для Голда, в другой руке она держала наготове солонку.

— Это тебе, — заявила она своим дребезжащим голосом. — А это твоя персональная солонка.

Голд съежился.

— Не балуй его, — грубо пошутила Мьюриел, пепел сигареты, прилипшей к ее губам, сыпался ей на грудь.

Женщины в семье Голда считали, что он любит все очень соленое.

— Не соли, пока не попробуешь, — крикнула через всю комнату Ида. — Я его уже солила.

Голд проигнорировал ее слова и продолжал солить крекер. Чьи-то пальцы стащили остальные с его тарелки. Эстер и Роза, каждая в отдельности, принесли ему еще. Сид с интересом наблюдал за ним. Ну и лица — обосраться от них всех можно, думал Голд. Ну и люди. И все они с прибабахами. Даже Белл, последнее время. А особенно его мачеха. В его памяти навсегда осталась первая встреча с мачехой. Сид улетел во Флориду на свадьбу, вернулся с новобрачными и устроил прием у себя дома, на Грейт-Нек. Вслед за представлениями последовало неловкое молчание; никто, казалось, не знал, что говорить дальше. Голд отважно выступил вперед и попытался рассеять напряженность.

— И как, вы хотите, — сказал он самым своим светским тоном, — чтобы мы вас называли?

— Я бы хотела, чтобы вы относились ко мне, как мои собственные дети, — ответила Гусси Голд с любезностью, не уступавшей его собственной. — Я бы хотела думать о вас как о собственных детях. Пожалуйста, называйте меня мамой.

— Отлично, мама, — согласился Голд. — Добро пожаловать в нашу семью.

— Никакая я тебе не мама, — оборвала она.

Рассмеялся только Голд. Все остальные, вероятно, сразу же поняли то, что не дошло до него. Она была не в своем уме.

МАЧЕХЕ Голда с детства внушили, что есть при людях неприлично, и она, как всегда, появилась в столовой со своими вязальными спицами и соломенной сумочкой. Четырнадцать взрослых разместились локоть к локтю за столом, рассчитанном на десятерых. Голд знал, что не у него одного нога застряла под скобами, удерживающими раздвижную столешницу. Я столько раз присутствовал на подобных сборищах, что тошно вспоминать, сокрушался про себя Голд. Дочь Иды ушла куда-то на вечер, а сын учился в колледже и не жил дома.

— Я вижу на столе, — провозгласил Сид с таким подавляющим дружелюбием, что все мускулы Голда рефлекторно напряглись в предчувствии какой-нибудь пакостной шутки, — картофельную запеканку Белл, пудинг Эстер, картофельный салат Мьюриел, а Роза сделала… — он запнулся.

— Я сделала кнейдлах[3] из мацы, — сказала Роза, вспыхнув.

— И кнейдлах Розы.

— И мою шерсть, — сказала мачеха Голда.

— И вашу шерсть.

— Тебе нравится моя шерсть? — спросила она с таким кокетством, что могло показаться, будто мнение Сида для нее чрезвычайно важно.