— Сид все так устроил, что сначала я смог получить страховку по безработице, а потом — социальное страхование.
— Если бы он еще немного напрягся, — с брюзгливой язвительностью вставил Голд, — он вообще посадил бы тебя и на социальное пособие[35].
Когда Голд был ребенком, Сид уже работал во время каникул, по вечерам и по уик-эндам. Когда Голд учился в средней школе, Сид служил в армии за океаном. А в год поступления Голда в колледж Сид демобилизовался; по Солдатскому Биллю о Правах он мог на льготных условиях получить высшее образование, но ему уже перевалило за тридцать. Вообще-то они могли вместе начать первокурсниками, и Голд на занятиях изорвал бы его в клочья в порыве горячечного соперничества, порожденного студенческим эксгибиционизмом. Голд остро чувствовал несообразности: Сид, который был принесен в жертву, никогда не жаловался, а Голд, получивший все преимущества, ныл не переставая. Голд во многом не был уверен, но в одном он не сомневался: на каждый известный ему случай успеха в жизни приходилось по крайней мере две истории неудачников, последние при этом обладали умом, талантом и характером, но не преуспели.
Голд знал и еще кое-что: он оказался в трудном положении, перед лицом, так сказать, кризиса совести, который далее не в силах был скрывать. Он любил поговорить о гуманизме, но больше не любил людей.
Человечество теперь ему определенно не нравилось. То, что ему нравилось, можно было пересчитать по пальцам. Ему нравились вещи, деньги, почести. Он испытывал острую потребность в смертной казни, но чувствовал, что не может заявить об этом открыто. Список принципов, идей, методов и идеалов, в которые Голд больше не верил, рос с каждым днем, а в самом верху этого списка находился все разбухающий раздел свобод, включавший такие священные и неприкосновенные пункты, как академические свободы, сексуальные свободы и даже политические свободы. Альтернативы были кошмарными. Как ни насиловал Голд свое воображение, он не мог себе представить, что вот это и имели в виду отцы-основатели[36]. Либо Голд стал более консервативен, либо цивилизация с каждым днем клонилась к упадку.
Или и то, и другое.
И конечно, действительное никак не отвечало желаемому. Единственное, что поддавалось долгосрочному прогнозированию, так это неудача. Все остальное происходило по воле случая. Благие намерения провалились, а дурные — не улучшились.
Американская экономическая система была варварской, что, естественно, порождало варварство и крепчающий маразм на всех уровнях культуры. Технология и финансы плодили массовую нищету, единственный продукт во всем разнообразии промышленных изделий, темпы роста которого за последние пятьдесят пять лет неуклонно возрастали независимо от региона или популяции. Коммунизм был скучной, серой, холодной тюрьмой в конце тупика, обратный путь из которого невозможно было представить. И это после революции, которая увенчалась успехом. Что еще оставалось? Империализм, этот добросовестный людоед? Закат эпохи колониализма не принес мира, богатства или свободы обретшим независимость народам; вместо этого мы получили насилие, коррупцию, войны и свирепое большинство в Объединенных Нациях, которое было не только против Америки, но и против американцев, вроде Голда. Вус нух?[37]
Бесплатная медицинская помощь?
Тут Голд мог предъявить другой счет.
Симбиоз новых криминальных структур; а медицинская наука выдумала еще одну напасть — увеличение продолжительности жизни, из-за чего все время возрастало число не нужных обществу стариков, которым нечего было делать и к которым относились без всякого почтения. Сколько можно взрослым детям гадать, выживут ли их старики после операции? Что будет чувствовать сам Голд, когда его отец в следующий раз ляжет в больницу? Он знал, что будут чувствовать Сид, и Роза, и Эстер, но за себя не мог поручиться, так же как за Мьюриел или даже Иду. Или Джоанни, которая теперь была для него совсем чужой и таинственной; далекая загадка, которую он понимал лучше, а знал меньше, чем всех остальных.
Рабочее движение завершилось забастовками мусорщиков и гигантскими пенсионными фондами, в которые банки вкладывали деньги ради прибылей. Кажется, не существовало никакой разумной связи между причиной и следствием или между целями и средствами. История представляла собой разорванный ветром мусорный мешок, полный случайных совпадений. Конечно ни Уатт с его паровым двигателем, ни Фарадей с его электрическим мотором, ни Эдисон с его лампой накаливания не ставили перед собой цели когда-нибудь способствовать энергетическому кризису, который отдаст их страны на милость арабской нефти.
Полученные результаты никак не соответствовали прогнозам.
Когда-то, лет десять или пятнадцать назад, Голд свидетельствовал в защиту романов Генри Миллера и Уильяма Барроуза[38] против обвинений в непристойности; теперь повсюду были массажные салоны, демонстрировались порнографические фильмы, а в киосках выставлялись журналы и газеты и в самом деле непристойные. Клуб здоровья в подвальном этаже дома, где он снимал свою студию, потихоньку превратился в элегантный массажный салон, а его годовое членство было грубо аннулировано.
А когда вместе с Мартином Лютером Кингом[39] в Сельме, штат Алабама, он участвовал в манифестациях и так стойко боролся против всех форм расовой сегрегации, ему и в голову не приходило, что жизнь в его квартале изменится к худшему, что его детей придется отдавать в дорогие частные школы, чтобы избежать физических опасностей интеграции и ежедневных автобусных перевозок[40], а также начисто ухудшится образование в государственных школах. Им было непривычно положение белого меньшинства.
Голд никогда не сомневался в том, что расовая дискриминация отвратительна, несправедлива, жестока и губительна для нравственности, но в глубине души знал: он предпочитает прежние времена, когда он чувствовал себя в большей безопасности. Ему было лучше, когда все вокруг было хуже. Фактическая же сторона дела, хотя и никак не затрагивала сути, но состояла в том, что многие, вроде него, кто доказывал необходимость уничтожения Джима Кроу[41] и работал ради этого, в наименьшей степени испытывали неудобства, когда, наконец, добились своего. Сам Голд жил в доме со швейцаром, а там, где он отдыхал летом, чернокожие были немногочисленны. Иначе он ездил бы отдыхать в другие места. Когда он наконец понял это, он понял и то, что он не просто лжец, но еще и лицемер. То, что он лжец, он знал давно.
Перед шестнадцатилетней дочкой Иды замаячила угроза ездить каждый день в школу в опасном квартале, где ее все будут ненавидеть, где у нее никогда не будет друзей и где с ее стороны было бы большой глупостью задержаться после уроков или пройтись по улице, и только знакомства Иды в Комитете по образованию могли спасти положение, и то лишь при условии замены ее дочери каким-нибудь другим ребенком. Голд не мог ей дать никакого совета, но чувствовал, что закон не должен загонять людей в такие тупики. В совершенно ясный вопрос равенства был привнесен дисгармонирующий элемент насилия, преступности, вражды, неповиновения и отрицания. И хотя у противоборствующих сторон имелось множество аргументов, он бы предпочел, чтобы проблемы этой не существовало вообще. Решения не приходили так легко, как раньше, и многое не было такими понятными, каким казалось когда-то. Он намечал одно, получалось другое. Ничто не проходило гладко. Намеченное не сбывалось.
«Сокрушительные успехи, или Все, что намечено, не сбудется» — так назвал он свою статью; Голд ничуть не удивился, когда Либерман опубликовал ее сразу же после того, как Голд выудил у него остаток причитающихся ему денег.
