— От твоих Нелли, и от твоих Келли, и от твоих Нор, и от твоих Элли. Мне казалось, вы с Салли так подходили друг к другу.

— Мы и подходили, — ответил Ральф с ноткой недоумения в голосе.

— У вас был неудачный брак?

— Да что ты, — с чувством ответил Ральф, — у нас был идеальный брак.

— Что ж ты тогда развелся?

— Говоря откровенно, Брюс, я не видел особого смысла в том, чтобы связывать себя с женщиной средних лет, у которой четверо детей, пусть эта женщина и была моей женой, а дети моими детьми. А ты видишь в этом какой-нибудь смысл?

Редко Голд так быстро приходил к какому-нибудь выводу.

— Обязательно передай Андреа, что я был ужасно счастлив услышать о ней, — сказал он. — И что я надеюсь, мы скоро увидимся.

— Я тебе на днях перезвоню.

— Буду ждать.

Сердце Голда от возбуждения просто прыгало в груди. Фантазия его разыгралась. Он знал, что в десять раз умнее Ральфа и может сделать в правительстве гораздо более головокружительную карьеру, если только ему удастся вскочить на подножку. А если Ральф смог жениться на Элли после развода с Келли, после трудностей, которые у него были в связи с уходом от Норы или Нелли, то и Голд не видел абсолютно никаких оснований оставаться женатым на Белл.

Голд дошел в своих умопостроениях до этого соображения, когда снова зазвонил телефон.

— У ТЕБЯ, кажется, хорошие перспективы, Брюс, — радостно сообщил Ральф. Прошло не более пяти минут, и Голд представил себе эту картинку: Ральф в коридоре громкими выкриками дипломатично прощупывает общественное мнение. Но Ральф был слишком хорошо воспитан и никогда не кричал. — У меня и правда чердак дымится от того, как у всех здесь дымятся чердаки от твоих словечек. Сначала этот «современный универсальный электорат», а теперь еще и «чердак». Я тут опробовал его на двоих-троих, так у них сразу чердак задымился. Мы все считаем, что было бы неплохо начать использовать тебя здесь как можно скорее, если мы решим, что вообще хотим тебя использовать.

— А на какую работу я бы мог рассчитывать?

— А на какую пожелаешь, — ответил Ральф, — в зависимости от того, какие будут вакансии, когда мы тебя возьмем. У нас сейчас большая реорганизация.

— Да брось ты, Ральф, — вежливо возразил Голд. — Ты ведь не думаешь так на самом деле.

Казалось, Ральф снова испытал легкое недоумение.

— А почему нет?

— Сенатор?

— Это выборное.

— Посол?

— Не сразу. Для начала ты нам будешь нужен в Вашингтоне. Понимаешь, Брюс, мы испытываем острую необходимость в профессорских кадрах, но мы не можем обратиться в Гарвард после всего, что они сделали[26]. Страна этого не поймет.

— А как насчет Колумбии?

— Пустой номер. Думаю, здесь уже никто не считает, что в Колумбии осталась хоть капля интеллекта. Вот Бруклин, конечно, идеален.

— А что мне придется делать?

— Все, что захочешь, лишь бы это не выходило за рамки того, что нужно делать и говорить в поддержку нашей политики, согласен ты с ней или нет. У тебя будет полная свобода.

Голд смутился. Он деликатно заметил:

— Меня нельзя купить, Ральф.

— Даже если бы это было возможно, мы бы этого не сделали, Брюс, — ответил Ральф. — Этому президенту не нужны подхалимы. Нам нужны независимые, цельные люди, которые будут согласны со всеми нашими решениями после их принятия. Ты будешь абсолютно самостоятелен.

— Думаю, я смогу найти себе место в вашей команде, — решил Голд.

— Я рад. Черт, здорово, что мы снова будем вместе, Брюс, правда? Помнишь, как мы, бывало, отлично проводили время? — Голд не мог припомнить случаев отличного провождения времени с Ральфом. — Мы хотим как можно скорее провернуть твое назначение, хотя спешить нам нельзя. В настоящий момент ничего невозможно сделать.

— Мне все равно понадобится какое-то время, — любезно пришел на помощь Голд. — Мне нужно будет закончить дела, прежде чем я возьму отпуск.

— Конечно. Только пока никому ничего не говори. Мы хотим сделать из этого важное политическое событие, хотя нам и придется держать все в глубочайшей тайне. — Голд прислушивался, не прозвучит ли в тоне Ральфа хотя бы намек на шутку. Но он прислушивался напрасно. — Если твое назначение будет плохо принято, — продолжал Ральф все тем же информативным тоном, — то нас начнут критиковать еще до того, как мы о нем объявим. Если же оно будет принято хорошо, то мы натолкнемся на сильнейшее сопротивление в лице другой партии и наших собственных левых, правых и центристов. Вот почему нам на руку, что ты еврей.

Это слово — еврей — резануло слух Голда.

— Почему, Ральф? — сумел выговорить он. — Почему вам на руку принимать кого-то, если он… еврей.

— Это со всех сторон облегчает наше положение, Брюс, — стал объяснять Ральф, не меняя тона. — Евреи сейчас пользуются популярностью, и люди не любят против них возражать. И потом, от еврея всегда можно избавиться, если правые начнут на нас давить.

Голд невозмутимо сказал:

— И ты говоришь об этом вот так, в открытую, Ральф?

— Все же, Брюс, это лучше, чем принимать их политику, верно? — чистосердечно заметил Ральф, пропуская суть возражения Голда. — А тогда мы сможем отправить тебя послом, если будет вакансия в какой-нибудь хорошей европейской стране. А если захочешь, мы поставим тебя руководить НАТО.

— Ты это серьезно, Ральф? Я что, и правда смогу возглавить НАТО?

— Не вижу для этого никаких препятствий.

— Но у меня нет военного опыта.

— Не думаю, что это имеет какое-нибудь значение, Брюс. Не забывай, в НАТО входят и другие страны, и у них наверняка есть люди, разбирающиеся в военных вопросах.

Голд не видел пользы в возражениях.

— Я бы предпочел стать послом, — решил он.

— Что пожелаешь. Но это мы заглядываем далеко вперед. Я тебе немедленно перезвоню, Брюс, хотя на это может уйти какое-то время. Постарайся пока не думать об этом. И не звони мне сюда. Здесь не любят, когда звонят по личным вопросам.

Прошли пять дней, в течение которых Голд обнаружил, что ни о чем другом думать не может. В начале второй недели дурная мысль закралась ему в голову и никак не желала уходить оттуда, настырная уродина, порождение саркастической мудрости, впервые посетившая его в прошлом семестре, когда его грубо оскорбил студент, которого он провалил на экзамене в предыдущем семестре.

«Не верь гоям[27]».

ЧЕМ больше размышлял Голд о своем разговоре с Ральфом, тем больше он склонялся к посольской должности, а не к командованию НАТО. Военная жизнь вызывала у него отвращение; он чувствовал себя неуютно рядом со взрывчаткой. А престиж военного мало что значил за пределами воинской части. Но Голд постоянно был вынужден напоминать себе, что и то, и другое было маловероятным. Ральф ничего ему не гарантировал. Белл твердо заявила, что, если ему дадут работу в Вашингтоне, она с ним туда не поедет, и Голд надеялся, что она сдержит слово.

Конечно, получить посольскую должность было бы здорово, тешил он себя в счастливые мгновения надежды, перемежающиеся длительными периодами безрадостного разочарования. Он легко мог вообразить себя в каком-нибудь экстравагантном районе, вроде Кенсингтона, Мейфера или Белгрейвии[28], женатым не на Белл, а на какой-нибудь томной, утонченной, молодой блондинке самого благородного происхождения. Это воплощение нетленной ангельской красоты приносило ему на подносе чай с кубиками сахара. Блондинка была высокой, у нее были изящно-округлые плечи, тонкие ноги и руки, белая перламутровая кожа и узкие фиалково-голубые глаза чарующей глубины и яркости, и она обожала его. Он же со своей стороны мог делать, что хотел. Она все время помалкивала. Она не была еврейкой. У них были разные спальни, между которыми располагалось множество гостиных и гардеробных. Он не снимал элегантных шелковых халатов. Завтрак ему подавали в постель.