— А ты будешь на посольском балу?

— Меня всегда приглашают на посольский бал.

— А как насчет Гуггенхеймов? — гнул свое Голд. Ответ Ральфа был отрицательным. — Уорбурги, Шиффы, Белмонты, Каны[257]?

— Нет, Брюс, я не знаю ни одного, кто был бы принят в хорошем обществе, — сказал Ральф, — разве что дочери, которые удачно вышли замуж за людей с положением, если их не слишком выдавали семитские черты. И уж конечно, у тех, кто блещет умом и талантами, нет ни малейшего шанса. Эти сразу предаются анафеме, независимо от их происхождения, хотя они и появляются у нас не часто. Американская демократия — это самая замкнутая аристократия в мире, Брюс, и любому, кто делает карьеру, если он хочет добиться успеха, нужно по крайней мере один раз жениться не по расчету.

— А как же Эйзенхауэр и Никсон, Линдон Джонсон и Джеральд Форд?

— Президенты? — фыркнул Ральф. — Президенты вообще никогда не принадлежат к хорошему обществу. Они полезны, но неотесанны. А когда они уже не могут приносить пользу, они просто неотесанны. Ты посмотри, кто их самые близкие друзья, когда они в должности, и потом.

— А Кеннеди? — спросил Голд.

— Нет-нет, — с легким укором сказал Ральф. — Кеннеди всегда были деклассированны. В этом и состояла часть их обаяния, и в этом они находили удовольствие. Ни один ирландский католик не может сделать карьеру сам по себе[258], Брюс. Не в этой стране. Этого не могут ни ирландцы, ни коренные итальянцы, а вот богатые арабы могут, если только умеют себя вести. Так что, как видишь, не только евреи подвергаются остракизму и не допускаются в общество. Я, кажется, тебе уже говорил — антисемитизма больше не существует. Я рад возможности говорить об этом так свободно, потому что уверен, ты точно знаешь, что я чувствую.

— А я не уверен, знаю ли я точно, что чувствуешь ты, Ральф, — с ноткой напряженности в голосе ответил Голд, решив, наконец, избавиться от мрачных подозрений, время от времени терзавших его душу. — Но я знаю, что ты ни разу не пригласил меня к себе в дом.

Ответ был полон кротости: — Но ведь и ты ни разу не пригласил меня к себе, Брюс.

— Ты не бываешь в Нью-Йорке, Ральф. А я часто приезжаю в Вашингтон.

— Я часто бываю в Нью-Йорке, Брюс.

— Ты мне об этом не говорил.

— Ты меня не спрашивал, Брюс, — дружелюбно рассмеялся Ральф. Голд не нашел, что ответить. — Стоит ли нам придираться друг к дружке, а? Брюс, ты и правда хочешь, чтобы я заехал к тебе домой в манхэттенский Уэст-Сайд? Это ведь не то что номер в «Пьер» или «Риц Тауэрс»[259], да?

Голд даже себя не мог убедить в том, что хотел бы видеть Ральфа у себя дома в манхэттенском Уэст-Сайде.

— Пожалуй, ты прав, Ральф. Важна наша дружба, а не то, где мы живем. Мой шведский издатель как-то сказал мне, что́ такое в его понимании друг. Он еврей и ребенком жил в Германии при Гитлере, пока его семья не бежала оттуда. Он мне сказал, что для проверки дружбы у него есть единственный способ: «Спрячет ли он меня?» — вот такой вопрос он задает. И когда я задумываюсь о дружбе, то прихожу к выводу, что и я испытывал бы дружбу таким же способом. Ральф, если Гитлер вернется, ты меня спрячешь?

От этого вопроса Ральф пришел в волнение, он вскочил, его бледная кожа порозовела. — Господи, Брюс, — поспешно воскликнул он, — мы же не друзья. Я думал, ты знаешь это.

Голд смешался не меньше Ральфа. — Не друзья?

— Да нет же, Брюс, — уверял Ральф смущенно и как бы извиняясь. — И я бы чувствовал себя ужасно, если бы считал, что сказал или сделал что-нибудь такое, отчего у тебя могло возникнуть это впечатление.

Голд был настолько уязвлен, что боялся себя выдать.

— Ты пользовался моими работами во время учебы, Ральф. Мы тогда были довольно близки.

— То был колледж, Брюс, — сказал Ральф, — и мне было важно получить степень. А здесь правительство. У тех, кто работает в правительстве, нет друзей, Брюс, одни интересы и амбиции. Ты расстроился? Не стоит. Разве ты бы пошел на риск и спрятал меня? — Безразличное молчание Голда свидетельствовало о том, что он бы на такой риск не пошел. — А если бы ты и сделал это, Либерман донес бы на нас обоих и на всех углах кричал бы о своем патриотизме.

— Ральф, — сказал Голд, — я думаю, что Либерман теперь и на самом деле верит во всю эту репрессивно-элитарную неоконсервативно-расистскую чушь, а не только пытается выклянчить у вас деньги и приглашения.

— Именно это мне и не нравится в нем больше всего, — сказал Ральф. — Он не имеет никакого права на наши убеждения. Он даже и денег-то хоть сколько-нибудь не сумел заработать. Пусть-ка он сначала сколотит себе состояние, а потом делает вид, что он один из нас.

— Ральф, есть одна вещь, которую мне просто необходимо знать, — сказал Голд. — В колледже я работал больше тебя и как студент был лучше и понятливее. Но у тебя и отметки были выше и даже мою работу по Тристраму Шенди ты сумел напечатать. Как тебе удавалось все это?

— Я был умнее, Брюс.

— Ты был умнее?

— Ведь это ты делал за меня работу, а не я за тебя, верно?

Ральф отвечал на вопросы с неподдельной искренностью, а Голд, поразмыслив немного над ответами, вдруг обнаружил, что мозг его, как зачарованный, снова вернулся к тайне прически и брюк Ральфа. У Ральфа неизменно был вид безупречно подстриженного человека, но признаков недавнего посещения парикмахера никогда не было заметно. Стрелочка на его идеально выглаженных брюках всегда была, как бритва, и Голд задавал себе вопрос — уж не надевает ли Ральф костюм только по одному разу.

— Меньше, чем по одному, — удостоил его откровенным ответом Ральф. Он распахнул створчатые двери стенного шкафа, в котором аккуратнейшим образом висели десятки костюмов. — Я меняю их перед каждой встречей. Брюки я гладил раньше, когда моих научных степеней и наследства было не достаточно.

— Но как можно надевать костюм меньше, чем по одному разу? — спросил Голд.

— Какой у тебя цепкий и глубокий ум! — воскликнул Ральф. — А все считали, что у Киссинджера ум блестящий! Они ничего не понимают. Ах, Брюс, если бы ты смог придумать что-нибудь против инфляции и безработицы. Ведь никто другой даже и не пытается.

— Ты украдешь у меня эту идею, — сказал Голд.

— Мне это больше ни к чему, — сказал Ральф. — Мне вполне достаточно того, что ты — мой протеже. А может быть, ты изобретешь какой-нибудь план, чтобы уменьшить остроту этого вечного конфликта с Россией. Тебе это должно быть по силам. Ведь ты, наверно, когда-то был коммунистом, да?

— Я никогда не был коммунистом, — напористо возразил Голд.

— Но все равно, ты бы не мог попробовать?

Голд не испытывал такого желания. — Самое любопытное в России то, — шутливым тоном начал он, водрузив в подражание Ральфу ноги на полированный, без царапинки кофейный столик, стоящий между двумя кожаными креслами, — что там хорошо живется бедным и ужасно — богатым, тогда как в этой стране все наоборот. Может быть, нам просто обменять их богатых на наших бедных?

На Ральфа эти слова возымели ошеломляющее действие. Он уставился на Голда, словно пораженный громом, и сначала кофейная чашка выпала у него из рук. Новый оглушительный грохот произвела лампа, свалившаяся, когда он вскочил на свои длинные ноги с выражением такого изумления, какое еще никогда не искажало черты смертного.

— Она твоя! — вдруг закричал он в таком буйном приступе признательности, что Голд в панике отпрянул. — Слава! Вся слава достанется тебе! Клянусь! — Ральф ринулся к сверкающему красному телефону у себя на столе и принялся бешено нажимать на кнопку, при этом ни на секунду не прерывая путаную, взволнованную речь, какую Голду еще не приходилось слышать из его уст. — Ты будешь богат! Богат! Нобелевская премия — она не облагается налогом! Президента! Президента! — ревел он в трубку. — Это не может ждать! Ну почему, почему я сам не мог додуматься до этого… или кто-нибудь другой? Вот дерьмо! Он опять заперся у себя в кабинете! Я сам преподнесу ему это. Это слишком горячо для горячей линии. — Ральф бросился к стенному шкафу, чтобы сменить брюки на новые. — Я тебе обещаю — я это никому не доверю. Господи, какой план, какая блестящая идея! Они могут поставить нам всех своих специалистов, спекулянтов и высокопоставленных бюрократов, а мы можем выслать к ним всех наших бедных, бездомных, обездоленных и несчастных. Пусть-ка они какое-то время побудут землей свободных людей. Мы будем Монако, Сент-Мориц и Палм-Бич. Это идеальное решение для обеих стран, и между нами больше никогда не возникнет никаких трений. — Ральф облачился в пиджак цвета брюк и внимательно осмотрел себя в зеркале высотой в человеческий рост. — Ты принят, Брюс, я тебе это гарантирую. С этого момента тебе не нужен ни Коновер и никто другой. Когда-нибудь я буду ужасно рад взять тебя в друзья.