На скамейке засмеялись. Видимо, там сидела парочка. Штейн злился и про себя посылал ее ко всем чертям. К полуночи все стихло. Неожиданно послышался шорох. В каких-нибудь десяти шагах кто-то подбирался к стене. «Как удалось этому человеку подойти к стене и почему я его не заметил?» — подумал Штейн. Его фонарь ярко осветил стену.

— Стой! Руки вверх!

Мужчина вздрогнул и бросился бежать, но через несколько шагов споткнулся о ногу Келера и растянулся на земле. Штейн схватил человека за руку и повернул лицом к свету.

— Черт возьми, казарменный истопник Болтин!

Щелкнули наручники.

— Идемте, господин Болтин! Игра проиграна.

В воскресенье солнце палило нещадно. В воздухе пахло грозой.

Ганни проснулась рано. Ее мысли вернулись к событиям последних дней.

Она закрыла глаза и увидела Рэке. В пятницу он ждал ее после работы. Они разговаривали в той самой комнате, где она узнала о ранении Фрица и смерти Френцель. Рэке не пытался оправдать Фрица…

Через несколько часов она увидит Фрица. Ганни боялась этой встречи и ждала ее.

Девушка надела свое лучшее платье и нарвала букет цветов. Поцеловала мать, потом подошла к отцу. Франц Манегольд смотрел себе под ноги.

— Отец! — Ганни заставила Манегольда посмотреть ей в глаза.

— Это необходимо, дочка? Бегать за ним? Ну, тебе виднее!

— Он не может прийти, отец. Я должна пойти к нему, пойми же меня!

— Ну иди, но возвращайся.

Ганни продолжала смотреть на отца.

— Ну, — вырвалось у старика, — ну хорошо, иди же! Передай этому ветрогону привет и пожелай здоровья. — Манегольд хотел сказать еще что-то, но раздумал.

Ганни бросилась к нему и крепко поцеловала.

— Спасибо, отец!

— Если ты не поторопишься, тебе придется идти пешком, — пробурчал он, но Ганни уже не слышала отца.

— Послушай, Франц, что бог соединяет, человек не должен разъединять. — Лене улыбнулась.

— Бог, — пробурчал старик, — бог! Их соединяет кое-что другое…

Волнение прихожан усиливалось по мере того, как приближался час службы. Пастор Хинцман приехал на следующий же вечер после памятной ночи в Хеллау. С высоко поднятой головой и серьезным выражением лица прошел от автобусной остановки до дому. С тех пор никто его не видел.

Еще до того как начали звонить колокола, призывая к богослужению, прихожане, перешептываясь, группами потянулись к церкви. Вскоре она была заполнена до отказа. Даже те, кто уже давно не ходил в церковь, пришли в этот раз. Высокие своды наполнял мерный шум голосов, что было необычным для церкви, где, как правило, царила тишина.

Некоторым древним старушкам, сидевшим в первом ряду, это не нравилось. Шум в церкви считался богохульством. Одна из них не вытерпела и обернулась, угрожающе подняв высохший палец, но никто не обратил на нее внимания. В гневе старушка вновь повернулась к алтарю, перекрестилась и застыла.

Внезапно шум прекратился: появился пастор. Он шел к алтарю с опущенной головой и сложенными на груди руками, беззвучно шепча молитву. Прошло несколько минут, прежде чем он выпрямился и повернулся к своей пастве. Глаза его горели лихорадочным блеском.

Таким Хинцмана еще не видели. Старики, правда, могли бы вспомнить, как пастор служил траурную мессу по Бауману и другим немецким патриотам. Тогда в его глазах горели такие же огоньки.

Голос пастора был тихим.

— Да простит мне бог, дорогие прихожане, если сегодня я буду говорить с вами иначе, чем принято. Все мы были свидетелями ужасных событий, и в них нам следует узреть перст божий. Он указывает нам путь, которым мы должны идти.

Старуха, грозившая пальцем, уставилась на пастора широко открытыми глазами. Что с ним? Злой дух в него вселился, что ли? Она перекрестилась, и четки выпали из ее дрожащих рук. Губы беззвучно шептали молитву.

— Разве люди, лишенные стыда и совести, не осквернили нашу скромную часовню, приют божий, и не использовали ее для своих грязных целей? Разве не позор, что один из нас оказался предателем? Все мы виноваты перед богом! — Хинцман перекрестился. — Этого человека не остановили ни святость мест, ни мое присутствие. Я сам в неведении протянул ему руку. Да простит мне бог! Но не надо искушать господа! Своей рукой он наказал преступников и принес нам просветление. Не будем отчаиваться и направим наш взор туда, где мир и счастье всех людей являются высочайшим благом. В духовном мире мы разъединены, но существует более могучая сила, которая соединяет нас, — это мир на земле! Презрим власть, которая не боится осквернить дома господня и превратить его в место своих преступлений! Отвернемся от людей, которые приносят нам погибель и клевещут на своих ближних! Проверим себя, действовали ли мы в соответствии с заповедями нашей веры, не были ли предвзятость, преднамеренность и злая воля причиной всех неугодных всевышнему действий. Искупим грехи наши, добросовестно выполняя долг свой по отношению к церкви и власти, назначенной богом. Только так, уповая на волю божью и с божьей помощью, можем мы предотвратить бедствия, подобные перенесенным. А теперь помолимся, попросим прощения у всевышнего и поблагодарим его за то, что он принес нам просветление и озарил умы наши. Аминь! — Со скрещенными руками Хинцман склонился перед алтарем. — Отче наш, иже еси на небеси…

Церковь уже опустела, а обидчивая старушка все еще сидела на скамейке и перебирала четки. Церковный служка со сгорбленной спиной подошел к ней.

— Проповедь окончена, матушка Анерт.

Она со злостью посмотрела на него.

— Проповедь… Антихрист вселился в пастора! Я ухожу. — Не переставая браниться, она засеменила к двери, обмакнула палец в сосуд со святой водой. — Ничего себе проповедь! В пастора определенно вселился злой дух!

Хинцман вопреки своим привычкам сразу же ушел из церкви. По дороге к нему присоединился Корн. Когда они подошли к развилке, Корн посмотрел на пастора и сказал:

— Это была хорошая проповедь, господин пастор!

— Все мы, господин Корн, повинуемся воле бога. Они попрощались. Каждый пошел своей дорогой.

Двадцать вторая палата районной больницы была светлой и уютной. Фриц лежал на кровати и с болью думал о девушке, которую потерял. Он сам разрушил свое счастье…

У Фрица последние дни было много посетителей. Мать приходила уже два раза. Были Берген, Рэке и другие товарищи. Теперь он знал, что преступники пойманы, а Барбару застрелили. Фриц не знал только одного — что застрелил шпионку он сам.

Были у него и товарищи из органов государственной безопасности.

Фриц посмотрел на часы. Десять часов. После обеда, наверное, придет мать. Придут, видимо, и товарищи из Франкенроде. В глубине души Фриц надеялся, что придет Ганни.

Вошла сестра.

— К вам пришли. Вы сможете принять?

— Разумеется, сестра. Всегда пускайте ко мне!

Только когда она вышла, Фриц вспомнил, что сейчас неприемные часы. Вероятно, это кто-нибудь из товарищей или мать.

В дверях стояла Ганни в нарядном платье.

— Ганни! Ты?

— Да, Фриц. — Она медленно подошла к нему.

— И… ты все знаешь?

Она кивнула.

— И все-таки пришла?

— Да, потому что я все знаю.

Фриц привлек к себе девушку и поцеловал. Только сейчас он заметил цветы в ее руках.

— Какие чудесные цветы, Ганни! Спасибо. Они алые. Ты знаешь, что ты мне подарила?

Девушка покраснела.

— Фриц, как ты себя чувствуешь? Тебе очень больно?

— Вот уже три минуты, как я здоров, Ганни. Скажи, ты сама решила прийти ко мне?

— В пятницу у меня были Рэке и Керн. Они-то и рассказали мне все. Я сначала отчаялась, но потом…

— А ты пришла бы, если бы тебе никто ничего не сказал?

— Не знаю. Возможно… Ну, хватит об этом.

— Я не стою того, чтобы ты ко мне приходила. Мне стыдно, я…

— Все было специально подстроено, Фриц. Но теперь никто не стоит между нами. Ты не должен отчаиваться. Ты же не мог иначе! Ведь она же первая выстрелила!