Он встал, напомнил ей:

- Начальник перегона ждет вас, - улыбнулся, - хочет посмотреть, симпатичный ли вы человек. Когда будете заполнять листок по учету кадров, в графе образование поставьте одно слово «высшее». Графу «профессия» не заполняйте.

- Спасибо, - сказала Ксения. - Какую-нибудь пользу я принесу и в этом качестве. Смешно... Метеоролог!

- Только уж обо мне заботиться вам не придется, - сказал он. - Это может быть истолковано превратно.

- Наивный вы человек, - вздохнула Ксения. - Есть вещи, которые невозможно истолковать превратно. У них только один смысл.

- Это вы наивный человек, - сказал он. - Потому что есть люди, которые и эти вещи истолковывают превратно.

Капитанскую каюту, с двух сторон протянувшуюся углом по передней надстройке, с великолепным обзором моря, занял начальник перегона. Каюта старпома, и которой поселился Овцын, была похожа на каюту Бориса Архипова - такая же маленькая, с компактными, тщательно продуманными и пригнанными вещами. Жилось в ней уютнее и проще, чем на «Кутузове»; раздражало только, что из квадратного иллюминатора, выходившего на левый борт под трап, ничего практически не увидишь. Овцын подумал, что все равно в каюте ему жить придется мало, опустил жалюзи и включил лампу. «Пусть так и будет до конца рейса, - решил он. - Ничего так ничего!»

Капитан Жолондзь, взбешенный тем, что его отстранили от флагманства, которое, впрочем, не приносит выгоды, кроме близости к начальству, распространил слух, что новый, неведомо откуда взявшийся метеоролог - любовница капитана Овцына, тоже неведомо откуда взявшегося. Серьезный и печальный замполит каравана, исполняя неприятный ему долг, пришел в затемненную жалюзи каюту и начал поначалу уклончивую, но быстро ставшую откровенной беседу.

- Ну, давайте сразу, - сказал Овцын. - Вас интересует, любовница ли она мне? Отвечаю: нет, не любовница.

- Да я и без вас это вижу, - сердито сказал замполит. - Но что-то необыкновенное тут есть. Кто же она вам? Не чужой же человек. Я бы не стал соваться вам в душу, я не настолько свинья, но болтовню на караване надо прекратить. Кто она для вас?

- Сам не знаю, - смущенно улыбнулся Овцын, не решаясь что-нибудь определить. Он старался не задумываться, кто же ему Ксения, хотя прекрасно чувствовал, что она не чужой теперь человек. - Может быть, друг. Это странная история...

- Расскажете? - не требуя, спросил замполит.

- Да я не собираюсь скрывать. Но как такое расскажешь?.. Никаких внешних событий не было, кроме, конечно, самого первого. Все на ощущении... Ну, попробую. Может быть, вы поймете.

После его рассказа замполит долго молчал, постукивал пальцами по столу, вдруг спросил:

- А правда, что у древних китайцев была такая мудрость?

- Говорят, - пожал плечами Овцын. - Лично и теперь думаю, что была.

- Жолондзю я впаяю выговор по партийной линии, - сказал замполит. - Не за это, конечно, зачем трепать имена. Поводов и без этого достаточно.

- Может, лучше я ему по морде дам? - спросил Овцын. - Все же это милосерднее, чем чернить документы,

- Гуманист ты, Андреич, - усмехнулся замполит. - Не ко всякому, товарищ мой, нужно быть милосердным. Милосердие надо отпускать по очень тщательному выбору. - Он снова поглядел на Овцына серьезно и сурово. - А про морды ты теперь забудь. Иначе пропадешь. Одним махом загубишь всю карьеру. Ты уже не штурманишка, которому такое прощается.

В море вышли только в середине августа, когда задул ровный южак и синоптики сообщили, что освободился ото льда пролив Вилькицкого. «Освободился - это, пожалуй, не то слово», - думал Овцын, оглядывая сквозь редкий туман битые поля льда с отдельными крепостями айсбергов, теснившиеся в проливе между мысом Челюскина и замутненными туманом берегами острова Большевик. Но были разводья, и по ним два ледокола за трое суток вывели караван в море Лаптевых.

И снова, определив широту 77°44'5" и долготу 103°57'0", Овцын вспомнил 31 августа 1958 года, двадцать три часа пятнадцать минут по местному времени, как под его ногами вздрагивала, шаталась и гудела льдина, а оставленный полчаса назад пароход все падал и падал на левый борт, и над трубой еще вился парок, и болтались сорвавшиеся с оттяжек грузовые стрелы, и вдруг пароход сунулся вперед носом и, обламывая об лед мачты, трубу, вентиляционные раструбы, стрелы, - все это лопалось, трещало, разбрасывало по сторонам ощепье, - утюгом ушел под воду, унося две тысячи четыреста шестьдесят пять тонн груза. Тогда он отвернулся от черной полыньи, от товарищей, стал искать что-нибудь в ледяной пустыне и подсчитывать, сколько бы железнодорожных вагонов потребовалось для этого груза. Вышло пятьдесят пятидесятитонных вагонов, целый состав, полностью загруженный, - вот какая вышла катастрофа... Тогда он не вышел в море Лаптевых на океанском пароходе, а теперь вот выходит на озерном буксирчике... Море, коричневое от необыкновенного освещения, слегка штормило.

- Пошел бы поспал, Андреич, - сказал Левченко. - А то я подумаю, что красуешься, из-за меня не сходишь с мостика.

- Думайте, думайте, начальник, - ответил ему Овцын, измотанный тремя сутками проводки. - На то вам и голова приставлена.

Однажды он попробовал заснуть в каюте, добросовестно проворочался полчаса в койке, но ему все время грезилась клетка - он не выдержал, поднялся на мостик и улегся на диван. Тут он заснул спокойно.

Наступило тридцать первое августа, и в одиннадцать тридцать по времени сто третьего меридиана он оторвал взгляд от низин дельты Лены, которую огибал караван, поворачивая на юг, к Тикси. Он сказал старпому «командуйте» и ушел в каюту, потому что не хотел видеть море в одиннадцать сорок пять по времени сто третьего меридиана.

На столе, на видном месте лежала открытка, очень смешная открытка: из скорлупы выбирался желтый птенчик, а рядом зайчик с бутылкой молока, утка с лютиком в клюве, ежик и белочка с тортом, веселый медвежонок с голубым шариком и строгий петух - без ничего. А сверху солнце, гордое и довольное, как только что назначенный министр. И тогда вспомнил, что сегодня его день рождения, потому что всегда вспоминал тридцать первого августа сперва пятьдесят восьмой год, а потом уже про свой день рождения.

- Милая Ксюшка, - сказал он. - Это здорово! Ты, как всегда, отличный парень...

Ему стало радостно, и он пошел наверх, не дожидаясь времени, не думая, не вспоминая.

Навстречу шел древний ледокол, патриарх Тиксинского порта. Со всех судов взмыли ракеты и фальшфейеры.

- Вот тебе и иллюминация ко дню рождении, - сказал Левченко, обнимая его. - Извини, Андреич, подарок за мной. Сейчас нету.

Овцын отпрянул. Ксения - это понятно. Ксения - это так и должно быть. Но откуда Левченко знает, что у него сегодня день рождения?

- Вы тщательно изучили мою анкету, - сказал он.

- Когда ты перестанешь дерзить? - приподнял брови начальник перегона. - Наказать бы тебя за непочтение. Ладно, держи. Вот откуда я знаю.

Он протянул Овцыну голубой радиобланк. Овцын медленно развернул сложенную бумагу, прочел: «поздравляю днем рождения жду целую и знаю где ты сейчас эла».

«Почему Эла? - подумал он. - Ведь должно быть Эра. Что это за Эла? Ах, да! Радисты и имени такого не слышали. Нелепое имя. Редкое. Откуда она знает, где я сейчас? Эра. Никак не приставишь ласкательный суффикс...»

- Ну, прекрати пока радоваться, Андреич, - сказал Левченко. - С ледокола сигналят, чтобы нам подойти. Объяви швартовку.

«Титан» ошвартовался у борта широкого, как блюдо, ледокола. Какое-то важное начальство Ленского пароходства в немыслимо раззолоченных речных фуражках прошло в каюту Левченко. Овцын, обычно любопытный к таким визитерам, на этот раз не стал даже спрашивать, кто это, не сошел с мостика. Он прилег на диван, думая о том, что еще полтора суток плыть, суток трое сдавать судно, суток двое с половиной лететь до Москвы, да и то, если будет хорошая погода, а она в это время здесь как раз и портится. Неделя до встречи. Будет неделя, самая длинная в его жизни. Когда остается неделя до встречи, лучше не присылать радиограмму. Все время человек будет думать, сколько еще до встречи, считать часы, и неделя покажется ему самой длинной в жизни.