— Я хочу запомнить твое лицо…

Рита увидела, что Павел смотрит на нее уже невидящими глазами.

Медленно опустила Рита голову к одеялу, к руке Павла.

Ползут его пальцы по лицу Риты, ощупывают каждую черточку, чтобы навсегда запомнить лицо любимой.

Пальцы взъерошили волосы Риты, как в тот вечер над Днепром.

Пальцы ласкали мягкие, нежные волосы.

Покатились слезы у Риты.

Пальцы Павла ощутили слезы на ее щеке. Павел хотел поднять голову Риты, но она крепко зарылась головой в одеяло, прижалась к его руке.

Павел чувствовал всем телом, как вздрагивают плечи Риты.

Павел молчал. Плечи Риты перестали вздрагивать.

Павел тихо начал:

— Рита, теперь тебе нужно от меня уйти. Четыре года ты ждала, надеялась… Какой я тебе муж?

Рита подняла голову. Слезы высохли у нее на глазах. Она укоризненно смотрит на Павла.

Она даже забыла, что Павел ее не видит.

Она спрашивает:

— Где ты видел, Павка, чтобы бойцы бросали раненых товарищей?

Она выпрямилась во весь рост. Перед нами стояла та Рита, которую мы видели, когда она шла на виселицу, которую мы видели в тюрьме. Она говорила:

— Мы еще повоюем…»

В романе эта страница биографии Корчагина выглядит несколько иначе. Там Тая спрашивает Павла: «А ты меня не оставишь?» И он отвечает ей почти словами Риты: «Слова, Тая, не доказательство. Тебе остается одно: поверить, что такие, как я, не предают своих друзей… Только бы они не предали меня, — горько закончил он».

Книга завершается тем, что Корчагин получает телеграмму: «Повесть горячо одобрена. Приступают к изданию. Приветствуем победой». В сценарии же есть свой апофеоз, продолженный во времени, и звучит он абсолютно естественно.

«У постели Павла собирались друзья. Всю комнату занял стол, уставленный едой, фруктами.

Рубиновое краснеет вино в графинах.

Над кроватью Павла полочки с книгами — это его повесть, переведенная на языки народов Советского Союза.

Громовым «ура» встречают каждого гостя.

Здесь Артем и Жаркий, здесь Панкратов и Брузжак, здесь Жухрай, здесь девушки и молодежь, летчики и моряки, конники и танкисты — здесь читатели Павла Корчагина.

Разливают Рита и мать вино в бокалы.

Наступила тишина.

Жухрай поднес бокал Павлу.

— Первый тост твой, Павка!..

Осторожно (чтобы не расплескалось вино) он дает бокал Павлу.

Тишина, и в тишине начал свой тост Павел. Он сказал:

— Мы — дети тех, — и перешел на песню:

Друзья и гости подхватили припев:

Звенит среди радостных, улыбающихся лиц голос Павла.

Он ведет песню, боевую песню комсомола.

Голос его так звенит, что зритель уходит с чувством, что Павел шагает в колонне и поет:

Мы привели пространные выдержки из сценария, дабы показать, что работа над ним отнюдь не сводилась к простому переложению романа для кино, а была по-настоящему творческой.

Островский помнил и часто повторял слова И. В. Сталина о том, что «кино в руках советской власти представляет огромную, неоценимую силу». Он говорил:

— Нам дали в руки могучее оружие — кино. И оно должно быть остро, как клинки сабель Первой Конной, когда мы гнали панов с нашей земли, оно должно быть непреодолимо, как наше наступление.

Поэтому он с такой требовательной настойчивостью, глубокой заинтересованностью и ответственностью отнесся к сценарию «Как закалялась сталь».

М. Зац вспоминает:

«Уже закончена намеченная на сегодня работа, уже потолковали о вещах, к работе отношения не имеющих, уже собираешься уходить, а Николай Алексеевич забирает рукопись и говорит:

— Ты эти бумаги оставь, я еще над ними с Александрой Петровной поработаю.

И остается со своим секретарем продолжать работу…»[101]

С увлечением трудился Островский над сценарием. Но он понимал, что даже отличный сценарий— только часть дела. Многое зависит от режиссера и актеров. Поэтому он интересовался лучшими киноактерами страны, просил рассказать о ролях, сыгранных ими, хотел представить себе героев романа на экране.

«…Я не могу приехать к вам и вместе, дружной семьей создавать этот комсомольский фильм, — писал он, закончив работу над сценарием, коллективу Одесской кинофабрики. — Пусть каждый товарищ, от режиссера до рабочего-электромонтера, отнесется к этому делу с любовью. Пусть молодые артисты, которые будут воплощать в жизнь образы книги и сценария, глубоко продумают свои роли, чтоб многомиллионный наш зритель увидел на экране правдивые, страстные, порывистые, безгранично преданные своей партии образы первых комсомольцев и старых большевиков времен гражданской войны и последующих лет».

Сценарий[102] отнял у Островского уйму сил и времени. Но и в месяцы этой напряженной работы он не переставал накапливать материал для новых глав романа «Рожденные бурей», в его комнате не замирал «стремительный человеческий конвейер», не прекращалась борьба с «внутренними мятежами» предавшего его тела.

Ему читали присланные из Москвы документы гражданской войны, исторические мемуары, переводную польскую художественную литературу. С особой папке, озаглавленной «План», хранились аккуратно сброшированные тетрадки: «Предательская роль ППС в польско-советской войне», «Материалы по книге Рене Мартена «Франция и Польша», «Материалы по Красной книге».

У его постели побывали новые люди; для каждого находилось приветливое дружеское слово, с каждым говорил о близком, родном. Приходили писатели А. Корнейчук, А. Караваева, Н. Рыбак, М. Светлов, Н. Огнев, М. Голодный, В. Герасимова.

Каждый день приносил теперь ему радость. В июле вышло второе украинское издание тиражом в 30 тысяч экземпляров. Спрос на книгу растет, и «Молодая гвардия» выпускает ее уже тиражом в 100 тысяч. «Как закалялась сталь» появилась в издании «Роман-газеты». Роман издают в Ростове и Краснодаре. Журнал «Интернациональная литература» печатает его на французском, английском и немецком языках.

Только бы не подвело здоровье! Но в августе 1935 года болезнь снова пошла в наступление.

«Предатель-здоровье вновь изменило мне, — писал Островский А. Караваевой 2 августа. — Я неожиданно скатился к угрожающей черте… Полный месяц врачи пытаются приостановить это падение, вливая в меня внушительное количество разных лекарственных жидкостей. Но отступление пока продолжается. Я с грустью вспоминаю о том, что еще недавно я мог работать по 15 часов в сутки. А сейчас с трудом нахожу силы лишь на три часа… Тысячи писем[103], полученных мной со всех концов Союза, зовут меня в наступление, а я занят ликвидацией внутреннего мятежа».

Собрался консилиум. Врачи снова предложили ему поберечь себя и на некоторое время оставить литературную работу. Островский запротестовал. Один из врачей, участвовавших в консилиуме, приводит слова больного:

— Знаю, что я недолговечен, во мне тлеет пожар, который всей силой своей воли я подавляю, и временно мне это удается. Необходимо использовать данную мне природой передышку, чтобы успеть отдать народу все, что я еще смогу создать. Времени у меня осталось немного, еще один грипп, и тлеющий пожар вспыхнет и спалит меня. Я должен торопиться[104].