Островский писал П. Н. Новикову из Сочи 11 сентября 1930 года:

«У меня есть план, имеющий целью наполнить жизнь содержанием, необходимым для оправдания самой жизни. Я о нем сейчас писать не буду, поскольку это проект. Кратко: это касается меня, литературы и издательства «Молодая гвардия»… План этот очень трудный и сложный. Если удастся реализовать, тогда поговорим. Вообще же непланированного у меня ничего нет. В своей дороге я не «петляю», не делаю зигзагов. Я знаю свои этапы, и пока мне нечего лихорадить. Я органически, злобно ненавижу людей, которые под беспощадными ударами жизни начинают выть и кидаться в истерику по углам.

То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек. Это неверно. Это чушь! Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги и я ни черта не вижу, — сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская! Если мне сейчас дать хоть одну ногу и один глаз, я буду такой же скаженный, как и любой из вас, дерущихся на всех участках нашей стройки».

Потрясающее по силе воли письмо! В нем — дерзкий вызов, брошенный смерти в момент, когда она готова была торжествовать.

Разработанный Островским план возвращения к жизни, намеченный им путь ясен. Врачи бессильны; они не могут остановить разрушительный процесс в его организме. Ему никогда уже не встать, ничего не увидеть, никуда не шагнуть. Ну что ж! «До тех пор, пока у большевика стучит в груди сердце, он не вправе признавать себя побежденным. В нашу насыщенную грозами эпоху требуются стальные характеры с предельной выносливостью. Таким должен быть каждый большевик, идущий за такими вождями, как Ленин и Сталин».

Так именно думал Островский, намечая свой дальнейший маршрут.

Выход есть: он шагнет в жизнь со страниц своей книги.

Он давно знал, что хочет рассказать молодому поколению, идущему на смену. Это будет исповедь воина революции, которого никакие испытания не могли заставить отступить. Что бы то ни было, — он продолжал борьбу за счастье человечества и видел впереди грядущую победу. Он поведет беседу с юношами и девушками» которым предстоит упрочить честь и славу своей социалистической отчизны, защитить мир от фашистского варварства, спасти цивилизацию. Его «знакомый рабочий паренек» — Павел Корчагин — поведет за собой корчагинцев.

Силы убывали. Нужно было торопиться: внезапная случайность может оборвать жизнь, и ему не удастся осуществить свой план.

В конце октября 1930 года Островский в сопровождении сестры уезжает из Сочи в Москву.

— Придется начать штурм, — твердо сказал он жене, возвратившись вновь в свою московскую комнату.

И он начал этот долго подготовляемый штурм.

Р. П. Островская вспоминает:

«Как-то в один из зимних вечеров Николай попросил меня переписать несколько станиц, исписанных его рукой.

В этот вечер он был оживлен более чем обычно, и против обыкновения стал меня торопить:

— Давай, Раюша, скоренько покушай, а потом я тебе дам работу.

— Какую?

— Сама увидишь, заканчивай возню с едой.

Я наспех организовала ужин. Не дав убрать посуду, Николай попросил достать из чемодана несколько листов, исписанных его рукой.

— Вот, — сказал он, — перепиши все поаккуратней.

Я приняла исписанные страницы за письма к друзьям, которые Николай иногда писал сам.

— А зачем их переписывать, ведь ты же посылал раньше в таком виде, — возразила я.

— Нет, это надо переписать, и кое-что я добавлю.

Я села переписывать. Писала минут двадцать-тридцать. Николай прерывал, сердился, что пишу медленно.

— Неужели еще не переписала? Ты не вчитывайся, а пиши. Времени уже много, а мне еще кое-что надо записать.

Когда же я кончила, он попросил меня:

— Теперь садись рядом, возьми чистую бумагу, я буду тебе диктовать продолжение того, что ты переписала. Только уговор — не прерывай меня, не расспрашивай, не удивляйся, пиши все, что буду диктовать. После узнаешь все.

Писала в этот вечер долго. Помня просьбу Николая, я боялась прерывать его. Рука онемела, от усталости клонило ко сну, а он все диктовал и диктовал, ровно, сосредоточенно. Невидящим взглядом смотрел он перед собой, и казалось, он видит проходящие перед ним и видимые ему одному картины и рассказывает мне о них…

Часто я нерешительно вставляла:

— Минуточку, Коля, я не успела.

Он нетерпеливо морщился и торопливо досказывал возникшую перед ним картину, словно она медленно уходила от него. Он торопился. Перед моими глазами развертывалось широкое полотно, которое отражало картины нашего недалекого героического прошлого»[55].

Дом в Москве, где Н. Островский начал писать «Как закалялась сталь» (1930).

В огне гражданской войны и в мирных строительных буднях закалялось его поколение. Островский назвал свою книгу «Как закалялась сталь»[56].

Сопротивление материала было необычайным. Видения вспыхивали в его мозгу и тревожили днем и ночью. Память должна была всегда хранить образы людей, события, даты. Самые чудесные и яркие картины могли ускользнуть. Самые могучие страсти могли остыть. Самые трогательные и искренние чувства могли не дойти до читателя.

Островский передавал состояние Корчагина:

«Все, что писал, он должен был помнить слово в слово. Потеря нити тормозила работу. Мать со страхом смотрела на занятия сына.

В процессе работы ему приходилось по памяти читать целые страницы, иногда даже главы, и матери порой казалось, что сын сошел с ума. Пока он писал, она не решалась подойти к нему и, лишь подбирая соскользнувшие на пол листы, говорила робко:

— Ты бы чем-нибудь другим занялся, Павлуша. А то где же это видно, писать без конца…

Он смеялся от души над ее тревогой и уверял старушку, что он еще «не совсем сошел с катушек».

Островский не «сошел с катушек». Но вряд ли кто и когда-либо из писателей пережил такие творческие муки, какие пережил он. К «матрацной могиле» прикован был последние десять лет своей жизни известный немецкий поэт Генрих Гейне. Он тоже ослеп, потерял способность двигаться. Все же это были последние десять лет. Им предшествовали почти пятьдесят лет жизни, тридцать лет творчества. Им предшествовали Боннский, Геттингенский, Берлинский университеты, путешествия по Италии и Франции, «Книга песен», «Зимняя сказка», «Атта Троль», встречи и дружба с Марксом — большой, насыщенный и счастливо пройденный путь. В «матрацной могиле» рождались лишь мрачные и скорбные образы «Романцеро» и «Лазаря», видения смерти, прощанье с жизнью. Двадцатипятилетний Островский же в состоянии, несравненно более тяжком, лишь начинал новую страницу своей биографии; он приблизился к двери литературы и готовился открыть ее, неся перед собою одну из самых жизнеутверждающих книг, когда-либо написанных писателем.

Однажды прикованного к постели Генриха Гейнс навестил его друг Мейснер.

Поэт прочитал ему несколько новых стихотворений.

— Никогда не писали вы ничего подобного, и никогда ничего подобного не слыхал я! — сказал Мейснер.

Гейне ответил:

— Не правда ли? Да, я сам знаю — это прекрасно, ужасающе прекрасно! Это жалоба, выходящая как бы из гроба, тут кричит во тьме заживо погребенный. Да, да, таких звуков еще не слышала немецкая лирика, да и не могла их слышать, потому что до сих пор ни один поэт не находился в таком положении.

Муки его были действительно страшными, и поистине подвигом была каждая строка, написанная им в «матрацной могиле».

Но какою же мерою можно тогда измерить подвиг писателя, который перед лицом таких же, а может быть, и еще более мучительных испытаний отказался признать себя заживо погребенным и каждой строкою своею утверждал великое счастье активной борьбы и всепобеждающее торжество справедливой советской жизни!