Посредине невысокого, ярко освещенного зала лежала широкая ковровая дорожка, а по обеим сторонам ее стояли столики. В дальнем углу зала, как на другой стороне площади, сверкал никелем буфет. На низкой эстраде шептались оркестранты, готовясь к выступлению.

— Сюда, — сказал Мамонов. Он поздоровался с молоденькой официанткой и свернул в боковой кабинет. У Налегина тревожно и зябко дрогнуло сердце.

В комнате было много людей. Едва Мамонов и Налегин показались в дверях, поднялся шум:

— У-у!

— Привет! Салют!

— Славик! Кого я вижу?!

Не менее десятка голосов одновременно спрашивали, отвечали, смеялись.

— Тихо! — едва все уселись, прорвался вдруг сквозь этот шум громкий строгий голос. — Иначе публика будет удалена из зала! Все явились? Стороны в процессе? Представители истцов? Следователи? Уголовный розыск? — Тамада, бывший староста группы, а теперь заместитель председателя областного суда, поднялся, нетерпеливо постукивая ложечкой по фужеру. — Отводы к председательствующему имеются?

— Все здесь, — ответил в наступившей тишине бывший комсорг группы Женька Мамонов, — отводов не имеем.

— На зарубку становись!

Все встали. Когда-то, на целине, они установили торжественный ритуал — в конце каждого дня на шесте в самой большой палатке их лагеря делалась зарубка.

— За дружбу!

Второй тост тоже был за дружбу, за старых друзей. За профессорский состав, за Гаршина, за студенчество, за альма матер — Остромский юридический институт.

В комнате стало жарко, пришлось открыть окна.

— А ты помнишь, как Тырнов принимал у нас экзамены? В носках!

— Где сейчас Вовка Хазан?

— Федя в Сирии! С Нинкой Зайцевой.

Первоначальный порядок, в котором сидели за столом, быстро изменился: расположились, как раньше на лекциях, только долго не собиравшиеся вместе партнеры по «Морскому бою» не подсчитывали потопленные корабли, а рассказывали друг другу об удачных арбитражных схватках, цитировали на память основные условия поставки.

— А я на работу заезжал, — поигрывая пустым бокалом, сказал Налегину Шубин, молча сидевший напротив. Он не принимал участия в воспоминаниях, потому что всегда держался в стороне от своей учебной группы.

Спартак загадочно улыбнулся. Чувствовалось, что ему не терпится поделиться с Налегиным какой-то новостью.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Ничего не случилось, — он снял очки и долго их протирал, — Кокурина задержали.

— Как задержали? Кто?

— Я задержал. Получил о нем данные и задержал.

— А Гаршин в курсе дела? Ведь Кокурина не следовало задерживать до завтрашнего дня.

— Да? А кто об этом знал? — Шубин пьяно засмеялся. — В плане стоит: «активизировать розыск». Я активизировал. А оказывается, этого делать не надо было! — Он шутовски всплеснул руками. — Ну, тогда извините. Не угодил. Я человек такой: мне говорят: «Найди преступницу, сбывавшую драгоценности Ветланиной!» Я нашел. «Разыщи скрывающегося Кокурина!» Я разыскал. Высокие материи меня не интересуют. Я их оставляю другим. Которым больше ничего не остается.

Кто-то дернул Налегина за рукав.

— Кто этот Кокурин? И вообще, Славка, стоит ли его сегодня вспоминать?

— Бывший преступник. Он бежал из тюрьмы, попал под влияние хорошего человека и несколько лет честно работал. Мы хотели дать ему возможность прийти с повинной…

Постепенно Налегин восстановил в памяти события последних часов: приход Юного Друга Шубина, ожидание под дверью, скрип половиц, «Если что-нибудь интересное будет — сразу ко мне!».

— Ты знал, что Кокурина решили не арестовывать! А данные свои ты получил из-под двери кабинета!

Шубин не смутился.

— Вот тут уж ты меня извини, Налегин. Откуда узнал? Я тебя о таких вещах не спрашиваю и тебе отчет давать не буду.

Оба не замечали, как вокруг них умолкли разговоры и уже весь стол прислушивается к спору.

— Зачем ты это сделал?

— Кокурин в первую очередь преступник! К чему сантименты разводить?

— Жить-то ему после отбытия наказания опять в обществе!

— Ты, Шубин, недооцениваешь роль нашей действительности в перевоспитании характеров, — вмешался судья. — Если в повседневной жизни не видеть этой силы, то…

— Мы часто привлекаем целые теории для оправдания таких поступков, которые совершены под влиянием личных и часто довольно низменных мотивов, — язвительно сказал кто-то с другой стороны стола.

— Не бросайся красивыми словами! — Шубин отстранил от себя тарелку. — Не для себя же я это сделал! Может, какие-нибудь другие преступления раскроем!

— Сначала посадить, чтобы потом узнать, не совершал ли он преступлений?!

— Ты для всех нас постарался, для общества! Спасибо, — сказал тамада.

— Тихо! — раздалось почти одновременно несколько голосов. — Играют «Земляки»!

Оркестр играл популярную в их институтские годы песню.

…Одна песня сменяет другую, а трещина в отношениях бывших однокурсников остается. Кое-кто поглядывает на часы: наступает минута прощания.

Бывшие студенты начинают расходиться по домам.

За столом остается всего человек пять, которым спешить некуда. В ресторан уже никого не пускают. Оркестр играет теперь почти без перерыва. В зале обстановка довольно непринужденная посетители знакомятся, подсаживаются друг к другу за столики — создаются новые компании. Официантки задергивают на окнах шторы, уносят посуду, меняют пепельницы.

Шубин тоже на время исчезает и возвращается к столику, словно ничего не произошло. В руках у него маленький графин с вином: первый момент опьянения прошел, и можно себе позволить выпить еще и с аппетитом закусить. Позади Шубина — незнакомый Налегину блондин с круглыми, как у совы, глазами и крючковатым носом. Он несет тарелку с чистыми рюмками.

— Это врач «Скорой помощи», — представляет его Шубин. Похоже, что они только что познакомились и даже не знают друг друга по имени.

— Садитесь, — приглашает Мамонов и пододвигает врачу стул.

Шубин разливает вино по рюмкам и, перегибаясь через стол, ставит рюмки перед Мамоновым и Налегиным: «Что было — все мура. Кто старое помянет — тому глаз вон».

Вечер безнадежно испорчен, но Налегин не уходит: ему кажется, что он не сказал Шубину самого главного.

Даже если бы кражи у Ветланиной и Шатько были последними в мире преступлениями, все равно для их раскрытия нельзя использовать любые средства. Одна несправедливость порождает другую, и этот замкнутый круг должен быть где-то разбит.

— За что выпьем? — как будто ничего не произошло, спрашивает Шубин.

Еще до начала совещания позиции Данилова и Гаршина не были ни для кого секретом.

«Сочневу немедленно задержать, произвести обыск в квартире, найти вещественные доказательства и умелым допросом склонить к признанию» — такова формулировка Данилова.

В этом решении был он весь, кипучий, нетерпеливый, привыкший сначала делать, а потом находить аргументы в подкрепление своего порыва. Приняв решение, Данилов любыми средствами доводил его до конца и ни при каких обстоятельствах не жалел о том, что уже сделано.

«С задержанием Сочневой не спешить, установить за ней наблюдение и обнаружить соучастников: добыть доказательства, не вызвав у нее ни тени беспокойства»— так излагал свой план Гаршин.

Против Гаршина было время. Арест преступников откладывался на неопределенный срок, значительная часть оперативных сотрудников надолго приковывалась к одному объекту. Зато план Гаршина учитывал возможные неблагоприятные случайности, ведь на квартире у Сочневой могло не оказаться ни краденых вещей, ни других улик, и тогда допрос при умелом запирательстве преступницы не дал бы положительных результатов.

Штурм или осада?.. Оперативники в зависимости от их опыта работы, убеждений, внутреннего склада и темперамента разделяли ту или иную точку зрения. Маленькие, когда-то еле заметные расхождения в приемах работы Данилова и Гаршина становились с каждым днем все глубже, присутствуя теперь почти в каждом мало-мальски серьезном деле; в этом же очень важном вопросе они проявились особенно сильно.