…Когда оперативники линейного отдела в Борисовке шли по поезду, они видели мужчин, ехавших на уборку урожая. Чем-то похожие друг на друга комбайнеры, прицепщики перебрасывались крепкими шуточками, перекликались громкими, привыкшими к большим просторам голосами. Кокурин среди них не выделялся.

Не выделялся прежде всего потому, что у него теперь была ярко-синяя куртка — необычная, невольно привлекавшая к себе внимание окружающих, а потому казавшаяся немыслимой на беглеце. Документов у Кокурина никто не проверил. Он вышел из поезда в Остаповке, на попутной машине доехал до Вицева и оказался вне зоны розыска по горячим следам.

В Остромск Кокурин приехал утром. Шел мелкий моросящий дождь. Плаща у беглеца не было. Он вышел из вагона якобы только за тем, чтобы купить газету. Без чемодана, без вещей, он постарался побыстрее покинуть вокзал и смешался с людьми, ожидавшими автобус на площади.

Он ничего не ел до самого вечера. Деньги, выигранные в карты, кончились, но какое-то чувство удерживало его от воровства. Бубен знал, что кражи, совершенные вот так, под влиянием голода, большей частью заканчиваются неудачами.

Но дело было не только в этом.

О чем он думал, решаясь на побег? Хотел ли он, оказавшись на свободе, совершить крупную удачную кражу, погулять, потом снова сесть в тюрьму — уже на очень-очень долгий срок? Нет… Хотел ли он исправиться, начать честную жизнь на воле? Тоже нет.

Просто он ощутил внезапно, после всех разговоров с оперуполномоченными, после книг, стремительный бег уходящего времени. Вдруг он понял то, о чем ему твердили сотни, даже, пожалуй, тысячи раз следователи, работники милиции и колоний, — что дни уходят, что оставшегося времени может уже не хватить на то, чтобы начать иную жизнь — какую, толком не мог себе и представить.

И сейчас Кокурин бродил по городу в нерешительности, отдавшись мыслям бесполезным и даже опасным для бежавшего преступника. Он думал о том, что рано или поздно ему придется пойти на воровство, и тем не менее не делал ничего, чтобы подготовиться к этому.

Так люди, бросившие курить и не курившие в течение длительного времени, решившись вдруг поднести ко рту сигарету, оттягивают минуту первой затяжки, хотят продлить хотя бы еще немного ставшее привычным ощущение чистоты.

Несколько раз Кокурин подходил к рекламные щитам:

«ШКОЛЕ ТОРГОВОГО УЧЕНИЧЕСТВА — МАГАЗИНУ № 87 «ГАСТРОНОМ» ТРЕБУЮТСЯ УЧЕНИКИ ПРОДАВЦОВ. СРОК ОБУЧЕНИЯ…»

«НА РАБОТУ В ОТЪЕЗД ТРЕБУЮТСЯ…»

Он водил пальцем: «ГЛАВНЫЕ БУХГАЛТЕРЫ ИНЖЕНЕРЫ-ЭКОНОМИСТЫ, ПЛАНОВИКИ СПЕЦИАЛИСТЫ ГОРНО-ОБОГАТИТЕЛЬНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ». Нет, здесь не было строчки «ЛЮДИ БЕЗ ДОКУМЕНТОВ И СПЕЦИАЛЬНОСТИ».

Женщина на троллейбусной остановке читала книгу, он заглянул через ее плечо.

«— Ты уходишь, Морис?

— Ну, ты же знаешь, что мне не получить работы!

Николь заплакала».

Маленькая дамская сумочка была небрежно положена сверху в хозяйственную, украсть ее было нетрудно. Но, постояв рядом с женщиной и заглянув к ней в книгу, Бубен отошел в сторону.

Под вечер узкими улочками вновь вышел к вокзалу и вновь миновал его такими же маленькими переулками и улочками. Потом Кокурин неожиданно оказался среди двухэтажных деревянных бараков в районе, где пахло теплой железнодорожной гарью.

Под окнами в маленьких, отвоеванных у тротуаров садиках сидели люди, разговаривали или играли в домино. В глубине окон матово серебрились экраны телевизоров.

— Оля! — крикнул кто-то из палисадника. — Я до магазина, пока не закрыли!

Солнце опускалось за водонапорную башню, затейливо сложенную из желтого и белого кирпича.

Пожилой, но крепкий еще человек вышел из калитки навстречу Кокурину. У него было добродушное загорелое лицо работяги и необычные, стремительные, взметнувшиеся ко лбу черные брови. Старая фетровая шляпа была сдвинута на затылок.

Кокурин повернул вслед за этим человеком.

Голодному Бубну магазин показался сказочно красивым. На одной из его не слишком освещенных витрин были выложены пирамиды из рыбных консервов, банок со свиной тушенкой. Но Кокурина больше привлекла другая, где маленький веселый поваренок нес впереди себя на гигантской вилке такую же гигантскую котлету.

— Сейчас сделаем! — раздался вдруг неподалеку негромкий голос, и Бубен вздрогнул. В особых, непередаваемых интонациях голоса он почувствовал «свое», давешнее, уголовное…

Двое парней шли к магазину. Тот, что сказал «сейчас сделаем», казался энергичным, жилистым, под его светлой рубашкой, заправленной в чуть расклешенные брюки, чувствовался мускулистый торс атлета.

— Брось, — заплетающимся языком сказал второй. — Нам хватит.

В эту минуту из магазина вышел человек в фетровой шляпе.

— A-а! Папаша! — двинулся к нему первый парень, оглянувшись по сторонам.

В отличие от своего дружка он не шатался и не глотал слова. Со стороны казалось, что он навеселе. Но у Кокурина был наметанный глаз, он сразу понял, что парень пьян, что он давно уже не отдает себе отчета, где он, что делает, и потому дик и страшен в этом своем неведении. Его более слабый товарищ, видимо зная об этом, тотчас стал отходить назад. Он еле держался на ногах, но сознание не покидало его.

— Одолжи-ка денег! — сказал первый парень возбужденно. — Живо, папаша! Нужда пришла!

Кроме Кокурина и этих двух, у магазина никого не было. Но мужчина спокойно качнул густыми бровями, он отнюдь не был трусом.

— Я, по-моему, тебе не должен…

— Живо, — сказал парень, — моментом!

— Живо только мухи летают.

— Вон что! — чуть слышно сказал парень и сунул руку в карман. — Издеваешься!

— Постой! — крикнул Кокурин, бросаясь к пьяному.

Глупая улыбка лунатика мелькнула на лице парня. Он медленно, как бы для того, чтобы поздороваться, повернулся к Кокурину и тут же, молниеносно развернувшись и продолжая улыбаться, ударил его по голове чем-то тяжелым, затем ловко увернулся от рук мужчины и побежал по тропинке в сторону железной дороги. Кокурин прижал ладонь ко лбу и присел на тротуар. Ладонь стала липкой и горячей.

— Больно? — спросил человек в старой шляпе. Он поддерживал Кокурина, не обращая внимания на то, что капли крови падают ему на белую новую рубаху. — Ты где живешь? Сейчас я «Скорую» вызову…

— Не надо «Скорую»… Я посижу и пойду. Я нигде не живу, проезжий…

— Никуда ты не пойдешь… Я тебя не оставлю! Переночуешь у меня, а завтра разберемся.

…Еще не зажигая сигареты, он почувствует ее запах, от которого чуть заноет в груди, а потом горьковатый сильный аромат властно расширит кровеносные сосуды и сладостная ватная слабость медленно заполнит тело. Он сядет на стул или просто на камень и снова затянется. Постепенно исчезнет слабость, голова станет особенно ясной и трезвой, но воздух уже не будет казаться в груди таким легким и бесшумным, как раньше, и злость на себя, на свое безволие, на неумение навсегда отказаться от проклятого порока отравит радость существования. Он будет курить, проклиная ту минуту, когда, уже успев привыкнуть обходиться без наркотика, снова взял в рот сигарету.

Кокурин знал все это. Хорошо знал, что будет, когда он возьмется за старое, и поэтому, сидя на крыльце магазина с окровавленной головой, радовался тому, что жизнь словно бы сама, без его участия решила важнейший вопрос, доверив его судьбу незнакомому хорошему человеку. И он, Бубен, был готов ему повиноваться.

Ответ из Москвы, которого так ждали Данилов, Гаршин и все работники угрозыска, пришел только поздно вечером. Из трех фотографий, предъявленных Тюренковой на опознание в МУРе, она уверенно выбрала одну. И это была фотография Сочневой, тихой незаметной медсестры из Остромска.

Следователь, заверивший своей подписью показания Тюренковой, человек, должно быть, молодой, настроенный решительно, крикнул в трубку: