Когда Собинов ознакомился с эскизами художника, он тотчас вспомнил и Сомова, и Бенуа, и Бакста. Изящные стилизации под XVIII век, которыми так увлекались тогда художники «Мира искусства» (как называлось их творческое объединение), при всем своем «умном мастерстве», филигранности формы оставляли Собинова внутренне холодным. Красочные пейзажи того же Сомова артист ценил несравненно выше, чем его экскурсы в версальские подстриженные боскеты. Красивость сомовских миниатюр, стройность версальских композиций Бенуа порой даже раздражали Собинова.

— Не от сердца, а от головы это искусство, — убежденно говорил он друзьям. — Мы живем в двадцатом веке, — зачем же это бегство в восемнадцатый!

Он искренно огорчился, когда понял идею постановщиков спектакля. А те продолжали уговаривать артиста.

— Но ты подумай, Леонид Витальевич, — убеждал его Головин. — Пышный придворный спектакль при дворе Людовика шестнадцатого… Воздушные пируэты теней… Фокусы со сценическими машинами по обычаю того времени для всяких чудес. Орфей в золотом венце, с золотой лирой. Амур, спускающийся в корзине, подвешенной к канату! Это прелесть!.. — смаковал детали постановки художник.

Но Собинов был непоколебим в своем взгляде на «Орфея». Не споря и не прекословя, он сделал вид, будто подчинился.

— Стилизаторство… Ну, это мы еще посмотрим!.. — бормотал он, уезжая к себе в гостиницу после примерки костюма. — Никто не сможет мне запретить делать так, как подсказывает моя совесть художника.

Снова начались кропотливые поиски. Он уединялся в музеи, где были собраны в копиях и подлинниках произведения греческого искусства, изучал манеру драпироваться в плащ, ходить, двигаться.

Уже на первой репетиции вырисовывались два различных направления, в которых проходила работа. Собинов упорно шел от естественной, реалистической трактовки произведения, Мейерхольд — от XVIII века. Спорить с Собиновым было трудно — настолько совершенен оказался его Орфей. Добившись максимального голосового удобства в партии, артист сливался с музыкой Глюка, очень верно уловив в ее интонациях то жизненное, что делало эту музыку неувядаемо-прекрасной, вечно юной. Невольные слезы увлажняли глаза всех_/ кто слышал его арию-жалобу «Потерял я Эвридику» — такой глубокой скорбью была она проникнута. Все — от малейшего поворота головы в золоте тяжелых кудрей до последней складки белоснежного хитона — было тщательно продумано, и все звучало в одной благородно-прекрасной гамме. Но это было не стилизаторство, а благородная простота классического создания искусства.

Своим Орфеем, внутренней убежденностью верности своей трактовки оперы Собинов заразил и других солистов. Составив крепкое ядро, они повернули спектакль в сторону подлинных идей, проповедовавшихся Глюком. И хотя танцы в постановке балетмейстера Фокина и пышное декоративное оформление остались стилизованными, здоровая музыкальная сердцевина спектакля победила и этим спасла постановку от провала. «Орфей» стал близким и понятным не только узкому кружку эстетов, но и широкому зрителю, откликнувшемуся на новую постановку бурной радостью. («Орфей» впервые пошел 21 декабря 1911 года в бенефис хора Петербургской императорской оперы.)

Собинов-Орфей запечатлевался на всю жизнь. Невольно верилось в могущество этого легендарного певца, божественно прекрасным пением вырвавшего Эвридику из мрачного царства Аида. Казалось естественным, что, слушая изумительный голос певца, даже сами адские чудища не смогли устоять перед его чарами.

По какой-то несчастной случайности не сохранилось ни одной фотографии Собинова в роли Орфея. Это большая потеря для искусства. Зарисовка художницы-дилетантки Андерсен дает далеко не точное представление о нем.

Можно было бы написать целое исследование о пластике Собинова в этой роли. Он сумел органически слить ритмы движений и поз, уловленных им в памятниках древнегреческого искусства, с музыкальными линиями глюковской оперы.

Л. В. Собинов-Орфей.

Стройность и ясная законченность форм, пластичность мелодического рисунка позволяли артисту осуществить свой замысел «пластически-музыкальной» линии роли. Автору этих строк, к сожалению, приходится воссоздавать образ Собинова-Орфея по литературным источникам и воспоминаниям его современников. И на ум невольно приходит такая аналогия. Искусство Собинова-Орфея напоминало пленительное искусство китайской оперы, где жест актеров неразрывно слит с музыкой, пением и словом и где движения каждого из них можно уподобить длящейся от начала до окончания спектакля единой мелодии.

Но вот спет и «Орфей». И опять перед артистом встает вопрос: над чем же работать дальше. Еще в 1907 году он писал Коломийцеву:

«И относятся ко мне как будто со вниманием и предупредительностью, и мир у меня полный, а работа тянется «как какая-то лямка.

Шутка ли сказать: поступить снова в Большой театр для того, чтобы тянуть изо дня в день то «Онегина», то «Риголетто», а на закуску «Лакме».

Конечно, этот горестно-возмущенный тон письма вызван был не тем, что Собинову разонравился «Онегин» или надоело петь «Лакме». Творческая душа артиста жаждала новой работы, его, как путешественника, манили новые горизонты. Теперь, в годы творческой зрелости, он видит и находит артистическое удовлетворение не в бесспорных победах, а в «баталиях» за расширение репертуара, за новый образ, за свою трактовку того или иного героя. Так было с Лоэнгрином, с Орфеем, с постановкой «Богемы».

В этих поисках нового Собинов останавливается на опере «Дубровский».

Бывают случаи, когда музыкальное произведение, с точки зрения специалистов не представляющее ничего выдающегося, прочно входит в репертуар театров, певцов, музыкантов и становится неотъемлемой частью культурной жизни страны.

Так было с оперой Направника «Дубровский», которая обессмертила его имя. Чех по происхождению, Эдуард Направник принадлежит к той многочисленной фаланге иностранных музыкальных деятелей, которые навсегда связали свою жизнь с жизнью России. Направник в Петербурге и чуть позже его соотечественник В. Сук в Москве составили целую эпоху в жизни Мариинского и Большого театров. Культурнейший музыкант, требовательный до педантичности, Направник в музыке проявил себя подлинно русским деятелем.

Опера «Дубровский», написанная на сюжет одноименной повести Пушкина, полна отголосков музыки Чайковского. Это дает некоторым историкам музыки повод относить ее к эпигонским произведениям. Но она живет, несмотря на этот приговор, вот уже более пятидесяти лет. Живет и пользуется успехом, потому что полна доходчивых, запоминающихся мелодий, которые не только ласкают ухо, но и глубоко волнуют душу.

А сколько произведений, провозглашенных в свое время выдающимися, не выдерживали и одного сезона! Значит, в «Дубровском» есть жизненные соки, и, быть может, музыка Направника в этом произведении заслуживает большего уважения и беспристрастной оценки.

Направнику, безусловно, удалось возродить на оперной сцене драматического героя пушкинской повести. Первым исполнителем партии Владимира Дубровского был Фигнер. Он вносил в нее присущий ему темперамент, но, пожалуй, чересчур драматизировал облик героя. Хотя внешность артиста болёе подходила к Дубровскому, нежели к Ленскому, все же Фигнер оставался и здесь самим собой. Полного единства вокального и сценического образа, по сути дела, он не достигал.

Мешало и еще одно: партия Владимира Дубровского написана для лирического тенора. Она как будто была создана для такого голоса, каким обладал Собинов.

И вот еще раз жизнь столкнула Собинова с одним из гениальных творений Пушкина.

— Пушкин и оперный театр — какого певца не вдохновит такое соединение! — говорил Собинов. — Музыка пушкинского стиха, столько раз вдохновлявшая лучших русских музыкантов; лаконизм

Пушкинской прозы, так легко ложащейся на музыку; пушкинские сюжеты, дорогие сердцу русского человека…