И сквозь дрему я слышал, как Серега связывался по рации. Типа: по пункту два — ноль сорок четыре. Потом всякие такие разговоры пошли. Дорожник расспрашивал у парней, какого роду мы и племени да из каких краев сподобились. Еще интересовался, кто мы будем по профессии. Меня это особенно умилило. Я даже улыбнулся внутренне. Разве у мэнов нашего поколения можно такое спрашивать? Поехал с утра на трамвайчике повкалывать грузчиком на Сортировочную, а вечером вернулся на собственной «ауди» председателем совета директоров АО «Крэкс-Пэкс-Фэкс». Или наоборот: вышел из дому региональным представителем эксклюзивного дилера, а вернулся рядовым стрелком вневедомственной охраны. У нас же это сплошь и рядом. У нас это запросто. И кто мы есть после этого по профессии? У мэнов нашего поколения поколение и есть профессия. Ага?

Потом он еще чего-то типа того выспрашивал. Потом разговор зашел за керосин. Без которого Дорожник по нашей милости остался. Вот эта тема мне показалась совсем уж скучной.

И я уснул.

А потом был рассвет: забрезжило в обновленном окне прогорклое безобразие, в пять минут свершилось сущее кровосмешение, и огласило себя — не криком, всхлипом — склизкое утро — скорое дитя инцеста.

И меня растолкали.

Когда-то очень давно, перепив самопального йогурта, я сочинил такое вот хайку (если вообще-то бывают русские хайку):

Солнце заходит,

а взойдет ли — конечно,

уверен глупец.

Лично я в положительном ответе на этот вопрос никогда уверен не был. Мало ли. Кто я, собственно, такой, чтобы уверенным быть? Никто. Пылинка. Ветошка. Похожее на Буратино чернильное пятнышко.

Но допускал вероятность, и даже очень допускал, что есть на белом свете и тот, кто уверен. И думал: флаг ему в руки и в спину ветер. Норд-ост-вест-зюйд.

Но вообще-то я хотел бы спросить у того, уверенного, — пока его ветром не унесло, — где, на каких скрижалях, высечено, что заходящее солнце всенепременно должно взойти? На каких? Ну, вот допустим, я умер бы ночью во сне, и что — оно взошло бы? Но для чего ему вставать, если меня уже нет? Какой реальный смысл? Думаю, без меня не было бы ему никакого резона дергаться. Обломилось бы.

И никто не сможет убедить меня в обратном. Умозаключениями не доказать. А эксперимент не проведешь.

Вернее, проведешь, конечно, но тогда уже мне его результат будет глубоко безразличен.

Тот, который уверен, может сказать: ну и пусть бы ты умер, но я-то не умер. Для меня и встанет Солнце.

Но это он про свое Солнце.

А я имел в виду свое.

Вообще-то на эту тему можно спорить до прободения язвы и воспаления аппендикса. Поубивать можно друг друга в споре на эту тему. И вовсе тогда ни одно Солнце не взойдет.

Правда, всё равно потом на нашу братскую могилу придет маленький мальчик и скажет, что зря мы так. И объяснит этот умненький мальчик, что Солнце не встает и не садится — это Земля вращается вокруг Солнца, а никак не наоборот.

Он умненький.

Мальчик этот.

Это он заставляет всё во Вселенной вращаться по предписанным константам. Сидит с ключиком в голове у Адепта и, когда надо, заводит часовой механизм.

Вот.

Ну не знаю. Теперь, после того как мы на Полигон попали, я вообще не уверен, что когда-нибудь раньше рассветы видел. Может, не видел, может, я их просто помню. Как тот парень, который проникновенно пел когда-то: «То, что было не со мной, помню». Не забыли еще? Скорее всего, так.

Но, впрочем, как бы то ни было, а рассвет случился. И пусть я в него не верил, зато верил в нашу миссию.

Уже верил.

Вышел за дверь и проорал про это картонному небу, насмерть испугав Серегу с Гошкой. Жизнеутверждающе эдак: к черту всё, так надо! Опыт в тридцать девять — потери как награды. Были вчера молоды, а сегодня трезвы. Мы еще в пути. Тем и интересны.

Поздоровался таким вот образом я с новым днем-оборотнем, и мы взяли прежний курс — на сто три градуса от синей латинской буквы Эн.

Теперь идти стало намного легче — не нужно было ветры ловить в стеклянный парус. Освободились мы от необходимости шагать распятыми. Гошка на радостях подобрал где-то пластиковую канистру из-под автомобильного масла, и мы пинали ее часа два. Никто нас не видел, и нам не было стыдно за подобное пацанство. Потом Серега запулил канистру куда-то подальше, сказал, мол, хватит, нужно экономить силы. Гошка не преминул поинтересоваться на тот предмет, что, может быть, теперь ему и дышать нужно через раз. Серега объяснил подробно, как и каким местом ему дышать. И пошла у них перепалка. Мне в ней места не было. И я стал думать. И слава богу. Я люблю думать, мне нравится, когда у меня в голове роятся пусть не очень умные, путаные, но всё же мысли. Это отличает меня от енота, дятла, лягушки и поклонника Филиппа Киркорова.

Кстати, я давно заметил — а может, это Достоевский мне рассказал, — что человек наиболее активно думает, когда выпадает из социальной игры. Когда он в нее вовлечен, ему думать некогда — ставки делает, за волчком рулетки следит. А вот когда вышвыривают его пинком под зад на обочину, тут-то он и начинает размышлять о всяком таком. Начинает с дум о судьбе родины, кончает размышлениями о смысле своей жизни. Этим, собственно, и кончает. Поумничает, выстроит несусветные логические конструкции в оправдание своей маргинальности, а потом увидит всю их нелепость и режет себе вены, забравшись в теплую ванну. Или снова дает себя вовлечь в игру, оплатив вход предательским разрушением тех самых, выстраданных, конструкций. Или — или. Что лучше, не знаю.

Лично я последний раз пытался покончить с собой в апреле. Порядочному человеку и так показано время от времени кончать с собой, а тут: авитаминоз, слякоть, восемь серых дней подряд, очередной захват заложников, книга об отряде семьсот тридцать один — знаете, как оно всё обычно идет волной. Идет и накрывает. И темнеет белый свет, как мякоть надкусанного яблока. Вот и тогда. Ну и подумал: хватит, накушался, довольно, пора кончать с этими ватными тупиками.

Особого, ярко выраженного, повода не было, но как раз порядочному человеку не нужно искать повод для самоубийства. Порядочный человек обычно ищет какой-нибудь повод, чтобы не совершать самоубийство. В тот день таких поводов не было.

Но решил, что просто так вены себе вскрыть — это банально. Не гимназист же, курсисткой отверженный. Тут жизнь по-взрослому косячит. Постановил расстаться с ней не без понтов.

Как лучше обставить, пришлось специально думать. Но подумал-подумал — и к обеду придумал. Я чувак креативный.

Помните, была когда-то, а может и есть, группа литераторов-математиков под названием УЛИТО? С французского — мастерская потенциальной литературы, если кто не знает. Занимались члены этой мастерской всякой ерундистикой — поиском и изучением литературных ограничений и всяким прочим литературным изобретательством. Ну не суть. Там это целая песня, а я тут конкретно.

Короче, парни из этой самой УЛИТО составили когда-то таблицу, в которую внесли все возможные детективные ситуации, и сделали вывод, что осталось написать такой текст, где убийцей был бы читатель. Об этом еще и Умберто Эко где-то писал.

Так вот, я решил этот пробел заполнить. Подумал, что всё равно никогда ничего толкового не смог бы написать. Так хоть таким вот способом внесу вклад в мировую литературу.

Процедуру разработал и зарядил.

Расскажу.

Сначала написал левый текст на три килобайта, о чем — не важно, важно то, как я его назвал. А назвал я его так: «Этот Текст Читать Нельзя». Именно в этом была фишка. Написал, значит, и завесил на один веселый сетературный сайт. Потом инсталлировал с диска грамотную утилиту, наблатыканную в умении считывать количество посещений указанной ей интернет-страницы, — подарок Грюндика, знакомого программера из вычислительного центра Статуправления. Мне обещано было, что эта программка при показании счетчика, равном тринадцати и выше, автоматом откроет редактор и выведет на печать заданный текст. Грюндик не догадывался, что этим текстом будет мое завещание.