— Сочиняешь? — прервал Серега мое веселье на этом самом месте.

— Сочиняю, — кивнул я.

— Опять притчу?

— Ага, — признался я и тут же зачем-то соврал: — О Белой Вороне.

— Ну так продай, — попросил Серега.

— Не вопрос, — согласился я и стал выдумывать на ходу: — Ну, значит, так. Слушай. В одном городе среди миллиарда черных ворон жила одна-единственная белая. Ее так все и звали — Белой. Ну, то есть с больших букв — Белой Вороной. Черные ее, конечно, гнобили. Почем зря… Но она ничего — трепыхалась. И даже иногда огрызалась. И продолжалось это тысячу тысяч лет…

— Вороны — да, они долго живут, — согласился Серега.

— Долго, — подтвердил я и продолжил: — Ну, значит, тысячу тысяч лет кидала свои гордые понты Белая Ворона, но однажды ей это надоело. И той же ночью попросила она своего вороньего бога, чтобы сделал он ее черной. И — о чудо! — утром проснулась Белая Ворона черной… А к обеду сдохла…

— Почему? — искренне удивился Серега такой скорой и трагической развязке.

— Не знаю, — пожал я плечами, потому что действительно не знал, но предположил: — От тоски, наверное.

— А-а-а… Поня-а-а-тно…

— И, кстати, на ее похороны, пришел… прилетел… один лишь Красный Воробей, —добавил я.

Но Серега на Воробья никак не отреагировал, видать, давно не перечитывал Буковски, и только спросил:

— А мораль сей басни какова? Смысл-то в чем?

— Смысл?.. А черт его знает.

— Поня-а-а-тно, — снова протянул Серега и вдруг сообщил доверительно: — Знаешь, а я вчера забавный такой сон видел. Про нас про всех…

— Сон? — насторожился я. — Какой такой сон?

— Ну… Будто мы втроем — ты, я и Магоша — плывем в лодке…

— По озеру?! — ахнул я.

— Почему по озеру? Нет, по реке. По Медведице. От Тишкиного пляжа в сторону старого железнодорожного моста. Плывем, стало быть, поутру… Вроде как на рыбалку…

— И туман вокруг, да? — спросил я. — И ветер в камышах играет?

— Ага, и туман, и ветер в камышах, — кивнул Серега и удивленно скосился на меня. — Откуда знаешь?

— Да так, — пожал я плечами, — я этот сон тоже вчера видел.

— Врешь?

— А на фиг мне врать? Видел. Плывем все трое в лодке. Я гребу…

— Я гребу.

— Ты?.. Ну, может быть, и ты. А мы, кстати, на место-то доплыли?

— Не знаю — проснулся я… Соседка пошла своего пса выгуливать… Слушай, а так разве бывает, чтобы один и тот же сон сразу двоим приснился?

— Как видишь.

— Странно, — покачал красиво седеющей головой Серега.

А я махнул беззаботно лживой рукой, мол, ерунда всё это, и выдал:

— Есть многое на свете, друг Горацио, всякого такого, что и не снилось… То есть, выходит, снилось… Ты, главное, не заморачивайся, за дорогой следи, — сполз я на ненужное указание и сменил, от греха, тему: — Слушай, Серега, а нам еще долго?

— Не знаю, бензина две трети бака… А что?

— Да в принципе ничего. Только жопа уже болит.

— Потерпи. Тут как раз дело принципа.

Я понял, про что он. Про то, что настало время доказать американцу Гошке, городу и миру, да и кому угодно, но главное — самим себе, что пусть и были мы всегда покорны своему истоку, но никогда не были рабами. Я понял это. Но решил спросить:

— А тебе не кажется, что впереди нас ждет…

— Кажется, — прервал он на взлете мою мысль. И замолчал.

О чем-то задумался.

Я тоже задумался.

Сначала о вчерашнем сне, но тема показалась пугающе-муторной, и тогда я стал размышлять о принципах. О том, что принципы — это, конечно, хорошо. Что это даже здорово. Их наличие впечатляет. И вообще. Только вот задница почему-то слишком уж болит, когда на них идешь.

Как жаль, думал я, что никак по жизни нельзя обойтись без этих основополагающих штук. А было бы неплохо иметь возможность — хотя бы время от времени, хотя бы на какой-то короткий период — без них обходиться. Как-нибудь так — потихоньку-полегоньку. Заменяя их, к примеру, на убеждения. С убеждениями оно ведь существовать куда как сподручнее. Убеждения можно непринужденно подстраивать под окружающую обстановку и менять под текущие нужды. Чего в том плохого? Ничего, пожалуй. А какое бы сразу послабление вышло для наших тощих задниц. И скольких бы кровавых геморроев можно было по жизни избежать.

А принципы — это такие сваи железобетонные, которые модифицированию не подлежат. Да к тому же это не просто сваи и всё, а такие сваи, существование которых нужно всё время доказывать. И себе, и другим. А если не доказывать, то они махом куда-то исчезают — ага, испаряются — и всё твое здание-мироздание кособочится, расползается и рушится. Складывается внутрь карточным домиком. Фух — и как и не было. Не расслабишься тут, короче, не забалуешь.

Такие дела.

Странно, конечно, тут же помыслил я, что мир зиждется на зыбких выкрутасах нашего растревоженного сознания. Но тут уж ничего не попишешь. И не переиграешь. Не нами эти правила придуманы — не нам их и менять.

Хотя на самом деле — кому же, если не нам?

Придя к таким вот запутанным и безрадостным выводам — а вернее, ни к каким так и не придя, — я поерзал обреченно по сиденью и, нащупав положение поудобней, закемарил.

И еле различимый мир окончательно растворился для меня в своей изначальной темноте…

Проснулся я оттого, что перестал ощущать движение.

А когда открыл глаза, увидел через стекло, заляпанное останками ночных мотылей, что машина наша продирается сквозь облака.

В первое мгновение подумал, что — мама родная! — летим, но потом, проморгавшись, сообразил: стоим на какой-то сопке или горе, а низовая хмарь или клочья утреннего тумана стремительно наползают на нас и, подхваченные ветром, проносятся мимо.

Так всё оно и было.

Потом огляделся и обнаружил, что в салоне, кроме меня, никого нет. Тогда я тоже вышел. И сразу обалдел — передние колеса нависали над пропастью. Точнее, выехали они за край высоченного скалистого берега небольшой, но бойкой речушки, которая где-то там, далеко внизу, энергично продиралась по своим делам между огромных валунов.

Серега стоял у машины со своей стороны и, скрестив руки на груди, смотрел на восток, где над рубленой линией поросших хвоей гольцов набухала бледно-розовым полоса рассвета.

— Где мы? — спросил я и зевнул.

— Не знаю, — ответил Серега, — на триста первом свернул, а потом рулил в темноте, куда рулилось. Вдоль этих вот монгольских гор, но с нашей стороны.

— Ясно. А где Гоша?

— Магоша? — переспросил Серега, с неохотой отрываясь от созерцания впечатляющей картины пробуждения диких пространств. — Там где-то… Штормит его.

— Ясно, — понимающе кивнул я. — И что дальше?

Серега не стал объяснять. Подошел к багажнику, на грязной крышке которого всё еще была видна корявая надпись «Помой меня», уперся обеими руками и попросил:

— Помоги. — И я помог.

Впрочем, особо напрягаться не пришлось — законы физики сработали прекрасно. Когда движок перевесил всё остальное, машина клюнула носом и полетела вниз. Перевернулась в воздухе два раза и грохнулась на камни. У меня аж копчик заныл в момент удара. Сильная, надо сказать, штука.

— В кино обычно взрывается, — заметил я, глядя на груду металла, которая несколько секунд назад была трехлетней тачкой со смешным пробегом по России.

— Так бак пустой, — пояснил Серега этакий афронт.

И в этот момент машина взорвалась — мы оба непроизвольно шарахнулись от края.

— А в сервисе сказали, что датчик отрегулировали, — укоризненно покачал Серега головой.

— Ты им, криворуким, больше верь, — усмехнулся я.

Пламя охватило машину и стало выжирать всё самое вкусное.

— Между прочим, сгорает выхлоп с двенадцати вагонов первого сорта, — скалькулировал я навскидку.

Серега скривился:

— Мелочи. Нужно будет — еще заработаем. Или мы не средний класс?

— Средний, — согласился я. — Основа общества. Опора режима. В вышло ему дышло.

— А потом, мы же сейчас на волю, — напомнил мне Серега. — А на хрена нам на воле все эти кандалы?