— Путь к свободе не бывает легким, — кинул я.

— Я не про путь, я про дорогу, — огрызнулся Гоша.

— Успокойся, есть тут дороги, есть, — ответил ему Серега.

И мы тут же вышли на дорогу.

Так иногда бывает.

Справа вдалеке дрожали горы, а слева, метрах в трехстах, виднелся всё тот же вагон придорожного кафе.

— Слушайте, а откуда и куда идет она? — опрометчиво спросил Гоша.

— От фрейдистского конца к ницшеанскому началу, — сказал я.

— Как всё: из ниоткуда в никуда, — сказал Серега. И Гошка обрушил на нас серию ажурных матюков, в произнесении которых особенно искусны тоскующие по языковой среде эмигранты последней экономической волны.

— Ну что, Гоша-Магоша, в деревню-то с нами пойдешь? — спросил у американца, не обращая никакого внимания на его ругань, Серега. И прикинул: — Может, до ночи еще успеем.

Гошка прекратил поносить нас трехэтажным и зачем-то переспросил:

— В деревню?

— В деревню, — кивнул Серега.

— А что, и пойду, — сдался непутевый. — Чем черт не шутит, глядишь, найдется там какой-никакой попутный бас-тарантас.

— Надежды юношу питают, — одобрил я его решение.

И мы пошли в эту обещанную нам стариком деревню.

Теперь уже втроем.

Как когда-то.

И чем дальше мы уходили от вагончика кафе, тем длиннее становились наши тени. Вскоре они стали такими длинными, что их уродливые головы, казалось, уже касаются подножия засыпающих гор.

А потом…

А потом я наступил на ту самую пустую пачку, которую бросил на дорогу несколько часов назад. Я удивленно крякнул — еще бы! — и поднял ее. И молча показал оглянувшемуся Сереге. Он ничего вслух не сказал — а чего тут скажешь? — и только смачно сплюнул в пыль.

Помимо прочего бардака, тут еще и с пространством творилось что-то неладное. Шли мы, значит, шли — и пришли, получается, туда, откуда вышли.

Но нет, мы не остановились.

А через пять минут впереди и справа показался зеленый вагончик всё той же знакомой нам придорожной забегаловки.

В тот момент, когда мы увидели в сумраке ее размытые очертания, Серега выдохнул: «Трындец!» Хотя, если честно, кое-что другое он выдохнул. Но это не важно. Важно, что как только обозначил он таким вот образом текущее состояние наших дел, так солнце окончательно и исчезло.

Солнце исчезло.

Зато над входом заведения в тот же миг вспыхнула электрическая лампочка.

А в небе — семьдесят секстиллионов звезд.

Или семьсот секстиллионов.

Или не звезд.

Или не в небе.

— Вот это бабец! — воскликнул Гоша, когда мы вошли внутрь.

Это он так Анюту заценил. Ему почему-то всегда казалось, что женщинам это его хамское обхождение, которое он ошибочно считал крутым мачизмом, по нраву. Не знаю, может быть, каким-то и да. Но уверен, что не всем. Аня, например, поморщилась.

Кстати, за время нашего отсутствия с ней произошли грандиозные изменения. И теперь выглядела она просто роскошно. Не забитой дальней родственницей, а центровой девочкой. Изебровой биксой, как сказал бы покойный Шурик Галерея.

Ей-ей, именно так она теперь и выглядела.

Ведь упакована на сей раз была она не в замызганную сиротскую униформу, а в цвета индиго — с благородными потертостями на известных местах — джинсовый костюм. (На самом деле он был бледно-голубой, но мне нравится это слово — «индиго».)

Да.

Ну а на ногах у нее были уже не пошлые вьетнамские шлепанцы с мятыми задниками, а стильные ковбойские сапожки из мягкой желтой кожи. Ну и в комплект к техасскому прикиду — бордовый клетчатый батник. Мужской, к слову. Что меня всегда заводит. И еще платок у нее имелся — из тех, которыми во время песчаных суховеев покорители прерий прикрывают свои мужественные лица. Платок был интересным — с ацтекским орнаментом. И лебединая шея, вокруг которой он был повязан, тоже была чертовски хороша.

И вообще, теперь хозяйка корчмы вся казалась стройной такой, изящной — блин! И тут у нее всё оказалось в наличии, и там было всё у нее в полном порядке. А волосы цвета блестящего антрацита сзади в хвост были собраны. А личико — даром что тюркскоязычное — хоть тут же на глянцевую обложку журнала гламурного. А кожа смуглая, матовая какая-то такая, бархатистая. А под носиком трогательный цыплячий пушок. А ушки маленькие и такие аккуратные, что тут же облизать захотелось. А глаза— пусть и в масть родовую, но с такой глубинной синью, что утонуть — не фиг делать. И, как у потревоженной молодой косули, широко они были распахнуты. А еще: на правой брови появился у нее модный пирсинг — два золотых колечка.

Вот такие дела!

И в движениях, замечу наперед, пропала у нее угловатость подростковая. Стали они — откуда что? — плавны и точны, как у женщины кровей княжеских, знающей себе цену. Вернее, знающей про свою бесценность.

Короче, упасть и не встать — вот как девчонка теперь смотрелась. Немудрено, что Гошка и вякнул с порога: «Вот это бабец!» Да и я сам, признаться, не удержался — стал оглядывать помещение с намерением вычислить, где, в каком темном углу кинула она свою лягушачью кожу. Не нашел. Сожгла уже, наверное. Еще до нашего прихода.

А застали мы заметно преобразившуюся хозяйку корчмы за странным для ее юного возраста занятием — раскладыванием пасьянса. Когда мы ввалились шумно, она как раз открыла туза. Мне показалось с порога, что жлудевого. Впрочем, теперь уже не уверен. Может, и даму пик.

Она нашему приходу не сильно удивилась. Махнула рукой, будто старым знакомым, и спросила с преувеличенным весельем, свойственным работникам туристического сервиса:

— Ну что, господа, все в кучу собрались?

— Все, — признал Серега очевидное и погнал с места в карьер: — А теперь, милая наша хозяйка, объясните-ка нам…

— Тп-р-р-ру, — придержала она его порыв. — Не торопитесь, ночь впереди длинная — куда спешить? Ведь вы, надеюсь, не откажетесь здесь заночевать?

Мы ничего ей не ответили.

— Молчание, как известно, знак согласия, да к тому же еще и золото, — промурлыкала она. — Впрочем, куда вам еще с этой подводной лодки? Некуда. Так что проходите, располагайтесь, будьте как дома — сейчас я вам ужин придумаю.

— За который мы уже заплатили? — вспомнив о пяти сотнях, преодолел я свою немоту.

— Увы, — улыбнулась она, — вы же, помнится, заплатили только за обед. Который, кстати, съели.

— А мы ли его съели? — спросил я.

Она лукаво прищурилась и поинтересовалась:

— А какая разница кто, любезный?

— Нормально… — хотел я возмутиться, но передумал и лишь заметил: — Странное у вас заведение, Аня, одни платят за обед, а съесть его могут другие.

— Я и сама порой удивляюсь, — поддержала она меня. — Только другому. Тому, что сначала посетители съедают обед, а только потом я его готовлю.

И она залилась задорным смехом. Будто шестьдесят четыре колокольчика враз зазвенели.

А когда отсмеялась, зашла за стойку и вытащила откуда-то снизу коричневую коробку армейского полевого телефона. Известной всем потертым мужикам модели ТА пятьдесят семь. И крутанула несколько раз энергично ручку. А когда на том конце трубку подняли, сообщила коротко и четко:

— Всё, выезжайте, они у меня.

И трубку бряк назад и телефон — на место.

Ну а мы как оплеванные.

Не знаю, как парни, а я в тот момент четко понимал, что нас имеют, но пока, правда, не понимал, кто и каким, собственно, образом. И надо бы было как-то, конечно, реагировать, но в голове шуршала такая вата (даже и не вата, а, пожалуй, изовер, потому как не только шуршало, но и кололось), что напрягаться не хотелось. И злиться сил не было.

И, понятное дело, соображаю, что раз так, то, пожалуй, нужно просто расслабиться и получить максимально возможное от всего этого маразма удовольствие. Это всё же по-любому лучше, чем тупо выпрашивать на свою буйную задницу сульфазин с галоперидолом.

Серега и Гошка тоже выглядели в те минуты не очень… Как бы сказать? Не очень убедительно, что ли.