— Магоша, мы ждем, — поторопил его Серега. А я посоветовал:

— Головой попробуй.

Гошка разозлился, нашел булыжник и запустил в створ ворот. Камень спокойно перелетел линию и плюхнулся в траву. Возмущению Гошки не было предела. Он подошел к мужику и спросил, показывая рукой в ту сторону, куда улетел снаряд:

— Почему он да, а я — нет?

Как это ни странно, но мужик ответил, и ответил так:

— Он не знает, что ему туда нельзя.

— Ну?

— Он не знает, а ты знаешь.

— Но мне ведь по барабану.

— Это тебе для меня по барабану, для них тебе по барабану, — кивнул мужик на нас с Серегой, — а для себя ты знаешь, что тебе туда нельзя.

— Ты, чувачок, хочешь сказать, что я сам себя через ворота не пускаю?

— А кто же? Я-то тебя не держу.

Грозная гримаса сползла с Гошкиного лица, плечи безвольно опустились, и впал он в состояние глубокой задумчивости. И, не выходя оттуда, подошел ко мне. Слова не говоря, сбросил с плеча автомат, отобрал стекло и побрел за Серегой, который уже двинулся дальше, по известному только ему маршруту.

Мы уходили от ворот, а они пели нам вслед свою веселую и нехитрую песню. Хотя, конечно, хитрую. Веселую и хитрую. Веселую, потому что ветер вовсю дурковал, а хитрую, потому что они знали: мы скоро к ним вернемся.

И через час мы к ним вернулись.

Не-а, халява всё же не прошла. Случился второй дубль. Только вратарь теперь семечки щелкал возле правого столба.

Серега всё с ходу просек, направился к сборщику дани и спросил деловито:

— Сколько?

— С вас двоих по штуке зеленых, — невозмутимо ответил тот и кивнул на Гошку: — А с этого пятьсот.

— Почему это с меня пятьсот? — обиделся Гошка.

— Детский, — пояснил мужик. И Гошка обиделся еще больше.

— Нереальные цены, — покачал головой Серега. Мужик пожал плечами и спросил:

— А где здесь реальность?

И Серега в знак согласия, что нет ее здесь, отсчитал ему заявленный прайс.

Долго еще Гошка возмущался. Не понимал он, почему это Адепт при таких накладных раскладах не подкинул нам малеха Вашингтонов в качестве подъемных. И успокоился только тогда, когда Серега мудро заметил, что спасение погибающих — статья бюджета самих погибающих и что негоже размышлять о кэшаке, когда события требуют от нас готовности в любой момент животы положить на алтарь во имя Абсолюта.

А Пастуха нашли мы в полдень. Впрочем, правильнее сказать, что он нас сам нашел.

Но сначала мы увидели табун.

Вот так вот: раз — и увидели.

Просто увидели, как там, вдалеке, несутся к северной кромке долины полудикие лошади.

Неслись они за своим вожаком в никуда: достигнув линии, где земля и небо — всё едино, то ли прыгали мустанги один за другим с обрыва в бездну, то ли уносились в небо. Не видно нам было.

Казалось, что в бездну.

Но верилось — в небо.

Ага, горячо верилось, что не в бездну, а в небо уходил табун из наших забытых мальчишечьих снов.

А одна лошадь не прыгнула. Она была под седлом. И тот, кто был в седле, направил ее в нашу сторону.

Я смотрел на этого приближающегося всадника, на грациозный полет его белого иноходца и вспоминал, где я это всё уже однажды мог видеть. Чтоб всё вот так же: и открытое небо, и конь белый, и сидящий на нем…

Но так и не вспомнил.

Впрочем, небо и не таким уж открытым было, да и конь оказался лошадью, к тому же не белой, а серой. Но всадник был.

И всадник был двухголовым. Хотя правильнее говорить — не «всадник», а «всадники». Потому что это были сиамские близнецы. Все, что закрывалось цветастым пончо и продолжалось ниже, было у них общее, но головы, естественно, две. А в этом деле, регистрации населения, ведь главное — голова. Сколько себя помню, всегда и везде считали по головам. Только комбат Елдахов считал бойцов после отбоя по ногам. А потом мучительно, столбиком, делил результат на двойку. Но он уникум. С него станется.

Так вот, значит, — всадники…

Нет, всё-таки лучше говорить — «наездники». «Всадник» — это у меня в голове, когда человек с лошадью. А лошадь была одна. А наездников на лошади может быть много. Сколько потянет. Так у меня в голове.

В общем, было на лошади два наездника.

Или по-другому: было у всадника две головы.

Да, так мне всё же проще.

Значит, было у всадника две головы. Слева правая и справа левая. Левая была перевязана бинтом. По бинту и отличал я их — так-то они были на одно лицо. Левую назвал я Больной, а правую, соответственно, Здоровой. Чтобы не путаться.

Не успели мы поздоровкаться, Больная сразу к делу перешла:

— Кому мы тут должны цифирьки-то? — Серега показывает на меня:

— Ему.

— Отойдем, — сказала мне Больная. — В смысле — мы отъедем, а ты за нами.

Ну и отошли. В смысле — они отъехали, а я за ними.

Здоровая оглянулась на Серегу и Гошку, прикинула, на достаточное ли расстояние удалились, и говорит:

— Сразу предупреждаю: что бы он там ни говорил, не верь. Он всегда врет.

И тычет носом в Больную. Больная самокритично покивала, да-да, так, мол, оно всё и есть, и сама говорит:

— Да, я всегда вру. Есть такое дело. Зато он у нас всегда правду-матку режет. Невзирая ни на что.

Здоровая вскинула подбородок и такое положение вещей гордо подтвердила:

— Да, я всегда говорю правду.

И улыбаются мне обе, в смысле оба — что, дескать, попал, чувачок?!

А я как это всё услышал, так и подумал сразу: подловить задумали. Подсунуть решили мне в карман парадокс лжеца, сиречь брадобрея, как жабу дохлую.

Ну ладно, напрягаюсь внутренне, смейтесь-смейтесь, только знайте: я вам не доходяга Филя Косский и не заучка Хризипп — я круче. Я — Дрон с Шестого квартала со Второго проезда Строителей и трансмиссию ведрами таскать не подписывался. Я, если припечет, любую вашу заморочку Эпименидову разрулю. Если припечет.

— Ладно, — говорю, — разберемся. Давайте, парни, ваши цифры.

Достал бумажку и приготовился записать.

— Хорошо, раз так, тогда записывай, — говорит мне Здоровая. — Это будет — четыре-пять-шесть. Только бумажку съешь, когда выучишь.

— Съем, — киваю.

Цифры записал, а сам невольно жду подвоха. Не замедлили.

— Он всё, конечно, правильно сказал, — говорит, выдержав паузу, Больная. — Только наоборот надо — шесть-пять-четыре. И это точно.

— Почему это шесть-пять-четыре? — удивляется Здоровая, задумывается и идет на попятную: — Подожди, а разве там было не два-пять-восемь?

— Верно, — не спорит Больная, — два-пять-восемь там было, только всё-таки в обратном порядке — восемь-пять-два. Вот так.

— Не-э-эт, не так, — не соглашается с Больной Здоровая. — Совсем не так. Я вот сейчас точно вспомнил, что было там восемь-один-шесть.

— Тогда уж — шесть-один-восемь, — поправляет Больная.

— А не три-пять-семь? — опять впадает в сомнение Здоровая. — Или — четыре-девять-два?

— Вот ты сейчас сказал, и я теперь просто уверен, просто на все сто пять процентов теперь уверен, что действительно — два-девять-четыре, — соглашается, но опять шиворот-навыворот, Больная. Затем подумала секунду и добавила: — А если точнее быть, то — семь-пять-три.

Но тут Здоровая заулыбалась — видимо, мой несколько растерянный вид доставил ей истинное удовольствие — и заявила:

— Но если не прикидываться, а серьезно, то — четыре-три-восемь.

— Ну, если серьезно, тогда — да, — соглашается Больная.

И замолкают обе. Я смотрю на лист, где у меня уже все черкано-перечеркано, и спрашиваю:

— Честно?

— Честно-честно, — подтверждает Больная.

— Честно-честно, — вторит ей Здоровая и вдруг опять поправляется: — Хотя нет, не так. На самом деле это — восемь-три-четыре… А может, и не так. Может, и не восемь-три-четыре. А как раз, — если хорошенько подумать, — четыре-три-восемь. Если хорошенько-хорошенько подумать.

— За окном идет дождь, но я так не думаю, — кидаю я свое полено в их костер.

— Но ведь не девять-пять-один же? — спрашивает у Здоровой Больная.