Ну а там всякое такое, коньячок-кофе, то-се, трали-вали, это нам не задавали. И мы ему такие — конверт на стол, щенка под стол. А он нам — типа приятно было познакомиться, бумаги заберете в среду.

Ну и мы сразу же на радостях по коням.

Но пока грузились, слышим какой-то дикий визг. Зам урода лыбится, говорит, что, когда у урода новый щенок появляется, он прежнего изводит. Удавкой душит. Такая, мол, у урода слабость. Ты как это услышал, побелел и весь на измене назад в дом. Я пока за тобой подорвался, ты успел его каким-то поленом ухайдакать. В мясню. Когда я тебя оттащил, тот уже ласты клеил. Столярным клеем. Хорошо, «скорая» подоспела вовремя, а то совсем бы фигня вышла. Подсел бы ты, Дрон. Даже и гадать нечего — подсел бы. А так, слава яйцам и лепилам, откупились. Но с квотой, конечно, пролетели. Еще бы тут не пролететь… А щенка ты, кстати, подарил моей соседке сверху.

— Ну вот, — подвел черту Серега, — рассказал. Теперь отвечай мне, Дрон, как на духу: так дело было?

Я кивнул.

— Да, в общем так… похоже.

— Точно? — переспросил Серега и медленно стал поднимать пистолет, в котором было, к слову, на два патрона меньше, чем в моем.

— Щенок был не чау-чау, а шарпей, — успел я внести редакторскую правку в его рассказ. — И не за две тонны, а за две с половиной мы его на рынке взяли. Не стали торговаться.

И Серега облегченно опустил свой-мой ствол. Всё сработало.

— Ну а теперь ты рассказывай, — предложил Серега.

— Зачем? — не понял я. — И так всё уже ясно.

— Ни фига, — настаивал Серега, — давай контрольную.

— Контрольную байку в голову?

— Ну.

— Хорошо, — согласился я и, немного подумав, предложил: — Историю о трех погибших пионэрах помнишь?

Он долго напрягался и наконец кивнул.

— Кажись.

И теперь уже я воспроизвел:

— Значит, так, слушай…

После пятого класса отправили меня папа-мама в пионэрский лагерь. На третью смену. И жил я там в одной комнате с тремя чуваками. Чуваки эти, в отличие от меня, примерного мальчика, члена совета отряда и победителя второго этапа Всесоюзного марша «Мой труд вливается в труд моей республики», были настойчивыми искателями приключений на свои огрубевшие от отцовских ремней жопы. И неудивительно, что однажды с ними произошло то, на что напрашивались.

А приключилось с ними, собственно, вот что. Возле нашего лагеря, километрах в пяти, был разбит колхозный сад. В сад этот было нам строго-настрого запрещено лазать. Начальник лагеря на первом же инструктаже так и предупредил всех нас без обиняков насчет этих колхозных яблок: «Поймают, расстреляю к буям, за которые, кстати, заплывать при купании запрещаю». Но запретный плод, как известно, сладок, хотя на самом деле в начале августа в наших краях кислее не бывает, но опять же — чужой же уксус…

Короче, эти чуваки из моей комнаты решили сад тряхануть. Зудело у них. И однажды в сон-час, как сейчас помню, выбрались они через окно и пошли на дело.

Но не повезло им.

Когда набрали они яблок в связанные узлами майки, накрыл их — полные штаны радости! — местный сторож. Всех не поймал, по причине своей колченогости, но того, что был на стреме, прихватил. А двое других рванули в лагерь через поле. Там поле такое большое было. Или луг… Да, скорее луг. Заливной. А посредине луга — дуб. В общем, бегут они такие через этот луг. А тут как раз гроза случилась. Один-то не стал останавливаться, а второй раскатов и сверканий испугался и под деревом укрылся. Молния по этому дубу тут же ловко и шандарахнула — и на одного пионэра во Всесоюзной пионэрской организации имени Председателя общества чистых тарелок Вэ И Ленина стало меньше.

А тот, который не стал останавливаться, благополучно до лагеря добрался, вернулся в комнату, опять же через окно, и, чтобы улики уничтожить, принялся яблоки ворованные жрать. За полчаса не меньше ведра схавал. А через три дня усрался насмерть — помер при оскомине от кровавого поноса. Так стало в мире меньше еще на одного юного борца за дело Коммунистической партии.

А потом славная организация лишилась и третьего пионэра — того, которого привел в лагерь колхозный сторож. В ближайший банный день он был расстрелян перед строем на утренней линейке. И валялось трое суток на плацу его бездыханное тело, не способное больше жить, учиться и бороться, как завещано ему было. До самого родительского дня его не убирали.

Кстати, на той самой линейке мне было доверено поднятие флага — я отличился в чистке картошки во время дежурства по столовой.

Я развел руки и объявил:

— Всё. Я закончил. Ну как? Бери ложку, бери хлеб, собирайся на обед?

— Бери ложку, нож не нужен, и скорей беги на ужин, — откликнулся Серега и покачал осуждающе головой. — Ну ты, блин, даешь! Ты же эту историю рассказывал нам с Магошей в шестом классе. Еще бы чего-нибудь из детсадовского вспомнил.

— Это я чтобы уж наверняка. Вообще-то я сначала хотел историю про то, как мы в восьмом — помнишь? — сдали на металлолом новенькую чугунную трубу с водокачки, а потом волокли ее назад, подбадриваемые пинками слесарей. Но решил, лучше про пионэров.

— Ну ладно… Сдается, ты тогда врал, что парня, который дизентерией маялся, задрал медведь. Типа, когда везли его в больничку, он попросился в кусты посрать и там ему медведь-людоед полчерепа снес. Ведь ты так тогда врал?

— Код доступа совпал, блокировки сняты, — кивнул я. — Я рад видеть тебя живым и здоровым, Серега.

— А я тебя, в здравом уме и светлой памяти.

И мы с ним присели передохнуть и отдышаться. Спина к спине.

— Слушай, ты, когда в себя стрелял, о чем думал? — спросил я, сорвав стебелек травы «петушок-курочка».

— Ни о чем, — ответил Серега, — только одна мысль в голове и была: «Стреляй и ни о чем не думай». И всё. Как приказ. Который не обсуждается. Будто кто подсказывал, что делать. Будто вел кто… А у тебя?

— Такая же фигня, — ответил я и резко провел большим и указательным по зажатой травинке вверх — оказалась «курочкой».

И мы замолчали. Думая каждый о своем, но об одном и том же. О том, что абсурд достиг уже такой предельной степени, при которой реальность всего происходящего уже не подлежит никакому сомнению.

Пока играли в молчанку, я окончательно впал в детство — надломил мясистую трубку молочая и вывел белым липким соком на левом запястье последнюю букву. Посыпал на нее земляной трухой и сдул — клеймо потемнело.

— Слушай, — нарушил я нехорошую тишину, — ты и впрямь считаешь, что так вот можно взаимно убедиться, что мы не двойники?

— Да что я дурак, что ли? — отозвался Серега.

— Выходит, зря тогда мы таким вот макаром проверку на дорогах учинили?

— Не зря… Ведь если твой двойник знает такие родные для нас подробности, то мне, собственно, не по фигу ли, какая из твоих версий со мной дальше пойдет? И тебе соответственно. Сечешь?

— Секу. Только это всё как-то неправильно…

— А что делать, Дрон, если мы условия этой игры пока не знаем?

— Ну да, не вешаться же.

И мы опять замолчали. Не потому, что нам нечего было друг другу сказать, а потому, что молчанием в тот момент можно было выразить всё.

И молчали мы так душевно минут этак десять. Больше не получилось: солнцу надоело пыжиться, оно начало скользить к закатной черте и откуда-то моментом возникли полчища настырных кровососов. Комаров. Вернее, комарих. Те еще подруги.

Энергично отмахиваясь вениками из кровохлебки (есть такая занятная трава, коренья ее хороши при резях), мы двинули к дороге. Но сразу дойти опять не получилось.

Когда переходили через русло высохшего ручья, услышали какие-то невнятные крики и шум отчаянной возни. Где-то невдалеке происходило что-то такое не очень хорошее. Будто кто-то кого-то насиловал. Мы переглянулись и рванули, ни слова не произнеся, на эти звуки.

А там, средь трав густых, не знавших никогда покоса, дрался сам с собой наш братец Гоша. Ничего удивительного в этом, собственно, не было. Мы-то ладно, мы так, типа случайно и невзначай, а ему сам бог велел с самим собой помутузиться. Он же по жизни с собой всегда в раздрае. Вечная у него внутренняя борьба в душе происходит. А раз так — пора ей было когда-то и материализоваться. А тут такой удобный случай. С этими здешними двойниками.