Тут его окликнули по имени, он повернул голову и увидел Олега Маслакова, однокашника из параллельной группы.

Не виделись они с самого выпускного вечера. Маслаков получил назначение в Донбасс, уехал – и как в воду канул. В городе, кроме Заблоцкого, было еще несколько человек из их выпуска. Заблоцкий встречал иногда то одного, то другого и через них узнавал об остальных, но где Мосол – этого не знал никто. И вот сейчас он стоял перед Заблоцким – бывший левый полусредний факультетской сборной, бывший троечник и «сачок», которого перетаскивали общими усилиями с курса на курс только потому, что в футбол он играл действительно хорошо; в те студенческие годы нескладный, костлявый, бедно одетый, а сейчас – плотный ухоженный молодой мужчина в добротном осеннем пальто, щегольской шляпе-тирольке, в крепких башмаках на толстой подошве, с вислыми усиками по моде, из-за которых его и узнать сразу трудно было.

– Мосол, у тебя вид преуспевающего делового человека. Большим начальником стал, вижу по осанке. На шахте или небось уже в главке?

Говоря это, Заблоцкий пожимал Маслакову руку, а другой рукой потряхивал его за плечо, он был рад встрече, а Маслаков – тот прямо сиял, лез обниматься.

– Алька, бродяга, здорово, здорово! Ну, наконец я хоть кого-то из наших встретил, хотел даже в адресный стол обращаться. Я здесь в командировке, третий день уже. Заходил в альма-матер, на факультет. Ничего, стоит, стены крепкие. Ну, ладно, а чего мы с тобой посреди улицы? Ты куда, собственно? Домой? Ничего, семья подождет. Идем посидим где-нибудь, бутылек раздавим за встречу. Я как раз поужинать собрался. Идем, идем, я тут рядом, в «Днепре».

Заблоцкий бормотал, что не голоден, что выскочил на минутку по делу, даже денег с собой не взял, но Мосол, не слушая возражений, железной рукой ухватил его за локоть и повлек за собой.

В гостиничном ресторане свободных столиков не оказалось, да и оркестр гремел столь оглушающе, что говорить, не повышая голоса, нельзя было. И они пошли в буфет, взяли бутылку «старки», взяли жареную камбалу и сардельки с капустой и устроились в дальнем углу, обуютились, как заметил Маслаков. «Где ты раньше был?» – подумал Заблоцкий, жалея, что лишен горбов, защечных мешков и прочих приспособлений, предназначенных, чтобы запасаться едой впрок: человеческое брюхо, как известно, вчерашнего добра не помнит.

Они выпили за встречу, за студенческие годы, и Заблоцкий отметил, что Мосол разговаривает с едва заметной, но все-таки уловимой уважительностью – невольной данью троечника одному из самых сильных студентов курса. Узнав, что Заблоцкий пребывает в НИИ, Мосол удовлетворенно кивнул – он так и предполагал: уж кому-кому, а Альке Заблоцкому сам бог велел заниматься наукой.

Заблоцкий ждал, что Мосол спросит о диссертейшн, но тот, как видно, весьма смутно представлял, что поделывают в НИИ, эта сфера была для него столь же далекой и чуждой, как, скажем, деятельность дипломата или артиста. Он спросил только, что Заблоцкий имеет, и потер при этом большим пальцем указательный.

– Сиредне, – ответил Заблоцкий, – очень даже сиредне.

– Рублей сто семьдесят?

– Да, около того.

– Не густо, но жить можно, – резюмировал Мосол и спросил: – Как с жильем? Детей сколько?

Он даже мысли не допускал, что Заблоцкий может быть не женат, не говоря уж о прочем. Примерным семьянином оказался Мосол и других мерил этой же меркой. Заблоцкий сказал жестко:

– Был женат. А теперь вот холостякую, снимаю угол у одной старушенции.

Мосол перестал жевать, положил на тарелку вилку с наколотой сарделькой, лицо его сделалось жалостливым. Он, видимо, поставил себя на место Заблоцкого, примерил его ситуацию, как пиджак с чужого плеча, и так ему неуютно сделалось, неловко.

– И дети есть?

– Сыну четвертый год.

Мосол совсем загрустил, полез за сигаретой. Заблоцкий добавил:

– Как видишь, я и здесь от моды не отстаю.

Мосол смотрел на Заблоцкого с большим сочувствием.

– Видишься с пацаном?

– Два-три раза в месяц – обязательно.

– Баба не препятствует?

– Да как тебе сказать… Чтоб да, так нет, а в общем – по настроению.

– А у меня двое, – сказал Мосол. – Пацанке три года, пацану семь месяцев. Так я без них и недели не проживу, хоть в командировки не езди. По жене редко когда скучаю, а без ребятишек – не могу… Алименты сам платишь или через суд?

– Сам, конечно.

– Сотняга-то хоть на жизнь остается?

– Остается, – заверил Заблоцкий, – хватает.

Сотняга – это на два рубля больше его должностного оклада, а премии сотрудники института получали раз в три-четыре года, после окончания темы и успешной защиты отчета.

Мосол смотрел на Заблоцкого прямо-таки с материнской жалостью и головой слегка покачивал. Потом взор его прояснился.

– Алька, а переезжай-ка ты ко мне в Краснопольск! Городок маленький, шахтерский. Снабжение – люкс, по первой категории. Поживешь пока у меня, дом большой, а потом я тебе квартиру сделаю. И работку рублей на двести двадцать – на первое время. Ну, с пацаном, правда, будешь реже видеться – это от вас поездом шесть часов. Но зато жить будешь по-человечески!

И Мосол, окончательно воодушевившись своей идеей, наполнил рюмки.

Заблоцкому начала претить и эта жалость, и эта непрошеная участливость, но он чувствовал, что Мосо-лом движут наилучшие побуждения, и потому терпел.

– И какой же ты пост занимаешь в своем Краснопольске, если можешь мне вот так запросто квартиру сделать?

– Да уж занимаю, Алик. – Мосол приосанился. – Начальник городского водоканала. Если учесть, что реки у нас нет, водоснабжение осуществляется только за счет грунтовых вод, то не последний человек в городе.

– Ну, ты даешь! – воскликнул изумленный Заблоцкий. – Начальник водоканала. Ты же не гидрогеолог, как это тебе удалось переквалифицироваться?

– У меня тесть – главный инженер треста.

А если бы не тесть? Кем стал бы Мосол, если бы не тесть? Шахтным геологом? Начальником участка? Старшим бурмастером? Или, может быть, футбольным тренером? К. чему он сам стремился, о чем мечтал? Помог тесть этой мечте или задушил ее своей мечтой? Или у крупных работников личные мечтания подменяются деловыми соображениями?

Любой из этих вопросов-тезисов заслуживал обстоятельного разговора, но у Заблоцкого уже пропала охота откровенничать и даже играть в откровенность. Он спросил:

– Футболом больше не занимаешься?

– Какой футбол! Тут сам как футбольный мяч…

– У тебя неплохо получалось, я помню твои проходы.

Мосол дернул уголком рта:

– Детство…

Единственное и искреннее свое увлечение он считает детством, а сановитый тесть, – это, стало быть, зрелость, результат многолетних усилий и стремлений. Или просто случайный выигрыш в лотерее жизни? А как он сказал про тестя: с таким видом, будто это его, Мосола, заслуга, что тот занимает столь высокий пост…

– Мосол, так ты кого выбирал – жену или тестя?

Неожиданная дерзость этого вопроса дошла до Мосла не сразу, секунды три или четыре он переваривал и еще секунд пять пыжился в поисках ответа:

– Кого бы я, Алик, ни выбирал, мои дети всегда при мне будут, а я при них. Вот так вот.

Что ж, достойный ответ, Мосол, твоим ребятишкам на самом деле можно позавидовать: раз ты их произвел на свет божий, ты уж их не бросишь, на любые уступки пойдешь, самолюбие свое растопчешь.

На миг представилось, как разнузданная баламутная бабенка помыкает им, Заблоцким, орет, цепляется по пустякам. Смог бы он такое вынести, будь у него хоть пятеро? Нет, не смог, ушел бы.

– Дай тебе бог, – сказал Заблоцкий, вспомнив слова мамы и заметив, как стремительно убывают в нем добрые чувства к бывшему однокашнику, понимая, что надо сворачивать разговор и прощаться, добавил, оставляя все же за собой последнее слово:

– А насчет твоего приглашения… Спасибо, что пожалел, но я не сказал одной детали: через несколько месяцев у меня защита диссертейшн. А будет степень – будут и жилье, и деньги. Сам понимаешь, какой мне смысл?